Книга Собрание сочинений. Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы, страница 44 – Юрий Мамлеев

Он стал раздумывать об этом. Ему вдруг почудилось, что ума там нет, но душа, по-своему беспокойная, есть.

Думал он и о том, что хотя у него самого ум есть, но он ему только мешает.

Смутно поразмышлял он и о том, что смерти уже не существует.

И тогда в душе его возникла любовь к муравьям. Они ползли по его телу, но он не чувствовал их телесно.

«Хорошо бы увидеть себя, какой я есть», — лениво решил Степанушка, хотя в общем его устраивало в себе все — и сны, и видения, но особенно собственное сознание, которое он чувствовал почти физически, как свое тело.

«Не надо думать о том, кто я, надо просто им быть», — рассуждал он, нелепо разглядывая облачка в небе.

И благодушно пошел вперед к автобусной остановке. Ведь предстояло свидание с Данилой Юрьевичем (теперь он знал его по отчеству).

В автобусе ему пришло в голову заглянуть в глазки пассажиров, родных, в сущности. Но все упорно отшатывались от его взгляда, хотя в нем было одно благоразумие. Только одна зубастая девочка лет тринадцати показала ему язык, сказав, что он все равно ничего не узнает. Не такая, мол, она, чтобы ее знать.

Но Степан и не хотел никого знать, он просто хотел их всех полюбить, но особой, тяжкой любовью. Увидев, что они не могут любить тяжко, Степан хохотнул, и ему стало жалко всех.

«Как бы этот автобус не провалился куда-нибудь, — прошептал он в себе. — Все тут сладкие какие-то, особенно жены, хочу, чтобы все они жили».

Автобус и правда кривило.

На верной остановке Степан сошел. Огляделся. Да, вон он, Данила, машет ему рукой.

Степан с радостью бросился к нему.

Данила на этот раз выглядел далеко не мрачным, но еще более загадочным, чем когда сидели у Парфена.

— Хочешь курицу? — спросил Данила.

— Какую?

— Да вон у ларька дают. Недорого. Там и стулья есть. Подумаем.

— Это хорошо. Когда я ем, я люблю думать — для контрасту, для противоречия…

— Ха-ха! — засмеялся Данила и похлопал Степана по плечу.

Когда наконец сели, Степан всмотрелся в Данилу. И увидел сквозь черные черты необыкновенный свет. Не разума свет, а другой, совсем забытый людьми.

— Ох, — сказал Степан, — а книжка-то у тебя какая, про что?

Данила книжку какую-то положил на столик.

— Совсем древняя, Степан, манускрипт это. Прочесть его мало кто может.

— Ну-ну.

Степан оглядел пространство. Оно показалось ему нечуждым. Не было в нем суеты. Около ларька всего три человека, погруженные в себя. Внутри ларька никого не было видно.

— И не надо, чтобы их видели, — проговорил Степан вслух.

Данила согласился.

— Тот, кто увидел мать свою, — тот уже земной. Тот же, кто не видит мать свою, — тот от другого мира, — прошептал Данила, глядя вдаль.

— Ты и душу знаешь, и книги, — ответил Степан. — А как твой Парфен-то поживает?

— Совсем, до конца почти, опознал нелепость мира сего — и притих. Совсем, представь, Степанушка, затих, как мышка. Может, испугался немного. Но это у него пройдет. С ним бывало такое.

Степан вздохнул.

— А етих, ясновидящих, сейчас развелось, отбою нет, — возразил он самому себе. — Были отмеченные даром — ладно, а то многие — с полуталантом, с половинкой…

— Это несерьезно. Что они видят? То, что все равно погибнет…

Степан кивнул головой и спросил, поевши:

— Но ты поведешь меня к кому-нибудь сегодня?

— Отчего не повести? С трудом, но я договорился с одним, — ответил Данила Юрьевич.

И, поразмышляв — каждый по-своему — немного о Первоначале, они тронулись: в метро, в подземку, сияющую роскошью сложных времен, вселяющую бодрость. В глаза пассажирам не вглядывались, но одобряли всех.

Оказались далеко в стороне от центра и пошли пустырями. Пустырь на пустыре.

— Долго ли идти, ноги сломаешь, — ворчал Степан.

— Вон лесок, а вон домик девятиэтажный. Мы почти там.

Постучали в неказистую дверь на третьем этаже.

Из квартиры тотчас выбежал молодой человек. Лохматый, с пронзительно-тревожным взглядом, обращенным внутрь себя.

— Его зовут Митя, — пояснил Данила Степану. Степан согласился.

— Заходите, заходите, только ненадолго, — скороговоркой отметился Митя.

Зашли.

Однокомнатная квартира была почти пустая, но не от бедности, а из принципа.

— Я пустоту люблю, — пояснил Митя, усаживаясь за единственный стол.

— Как и обещал, я принес вам, Митя, копию статьи этой.

И Данила вынул из внутреннего кармана пиджака бумаги.

— Благодарен, благодарен. Очень благодарен. Хотя я статей не читаю. Но эту прочту.

Глаза Мити опять уставились внутрь себя. Потом он заметил:

— Мне бежать скоро надо.

Степан удивился. Бегал же этот молодой человек от самого себя. Очень себя боялся — поэтому. Поглядит сам в себя, увидит что-то в душе — ахнет и побежит. Так и бегает вдоль и поперек. От себя хочет скрыться.

Данила только открыл рот, чтоб объяснить Степану, как Митя тут же его перебил и истерической скороговоркой начал:

— Да я сам все скажу. Мы тут люди свои. Раз вы, Степан, с Данилой Юрьевичем. От себя бегу. Ужасаюсь, знаете, и бегу.

— Да вы вовсе не жуткий, — робко возразил Степан. — Красивый даже.

— Не говорите. Но я сам не пойму, отчего я ужасен. Не пойму, но бегу.

— Вы смерть свою не любите, значит? — осведомился Степан.

— Да нет, при чем здесь смерть. Говорю: себя боюсь. Гляну в себя — увижу огромное, непонятное и еще что-то, даже слов нет выразить. Увижу — и тикать.

— Так от себя же не убежишь, — изумился Степан с добродушием.

— Убежишь, если захочешь. Я не просто ведь бегаю. Могу и присесть.

— И что?

— Глазки закрою — чтобы вовне и вовнутрь не смотреть. Закрою с пониманием, не просто так. И тишина наступает. Себя не вижу. Ничего не боюсь.

— Исступленный вы человек, Митя, — заметил Данила. — Слишком уж в себя не заглядывайте. Может, видите вы там другого, а не себя.

— Хватит, хватит! — чуть не завизжал в ответ Митя. — За статью спасибо. Но не надо в меня тыкать. Я не медведь какой-нибудь в зоопарке.

— Никто в этом не сомневается, — ответил Степан, покачав головой.

— Я знаю только одно, — раскрывал душу Митя, — если я выдержу, не сбегу, а загляну надолго внутрь — меня не будет. Будет тот, кого я не знаю и понять не могу. Мне страшно.