Книга Широты тягот, страница 48 – Шубханги Сваруп

Ночная лихорадка ушла. Тапа корчится на стуле. От стыда у него отнялся язык. Девушка за столом напротив, жадно поглощающая лапшу, — полная противоположность официантки, которую он накануне попросил уйти. Безликой, лишенной возраста, сверкающей вульгарным блеском.

— Почему ты не дал себя развлечь? — снова спрашивает она, изгоняя молчание из сердца.

— Потому что я гожусь тебе в отцы.

Она смеется. Царственным, бесшабашным смехом.

— По танцбарам только отцы и ходят, — говорит она.

— Я пришел туда, чтобы развлечь своего делового партнера, а не себя.

Ее смех затихает, точно из уважения. С глубокой серьезностью она спрашивает:

— Может, ты любишь мальчиков? Так их в Тамеле сколько угодно.

Теперь его очередь смеяться. Обычным, простодушным смехом.

* * *

Тапа смиряется с тем, что день пропал. Если он сейчас ляжет в постель, недавний смех наверняка всколыхнет ил его эмоций, породив взвесь снов.

Он начинает дневную рутину с замачивания в тазу своей одежды. Потом моет посуду и возвращается к стирке. Проживший в одиночестве бо́льшую часть жизни, он привык к будничным домашним ритуалам. Никакая трагедия, никакое душевное потрясение или физическая угроза не должны их отменять.

Отдав дань чистоплотности, он вливается в толпу путешественников, торговцев, нищих, наркоманов — потребителей крэка, малолетних проституток и великовозрастных ловеласов. Даже среди такой разношерстной публики Тапа не может потерять себя.

Резкого падения температуры, кажется, ничто не предвещало. В этот сухой, без капли воды, день яростный ветер поднимает пыльные вихри, возвращающие человека к мгновениям, которые тело помнит лишь в форме ощущений, а разум позабыл вовсе.

Вместе с ледниковым ветром с горных вершин в долину мчится дождь. Людям оставлены на подготовку считаные минуты. Весь мир забивается под козырьки и навесы и преклоняет колени перед надвигающимся ураганом.

Почва влажнеет в ожидании. Это остатки моря, которое испарилось несколько эпох тому назад, пена дыхания впавших в спячку — тех немногочисленных упрямцев, что в своей мудрости сохранили жабры, предпочтя смерть сна жизни с легкими. Воздух тоже оживает, насыщенный воспоминаниями. Прародители птиц беспомощно хлопают крыльями — древняя плотоядность еще не отпустила их в полет.

Ветер бьет Тапу в спину. По его конечностям пробегает дрожь, взрываясь в кончиках пальцев. Все тело покрывается пупырышками.

Чтобы не промокнуть насквозь, он ныряет в ближайшее укрытие. Это ювелирный магазинчик размером с телефонную будку. Переступив порог, он вспоминает о своей одежде, вывешенной на балконе сушиться, нагой и беззащитной перед кислотными дождями Катманду.

— Вас что-нибудь интересует? — спрашивает продавщица, имитируя американский выговор. — Лазурит, серебро, бирюза, коралл?

Тапа видит, что он единственный посетитель.

— Ничего, — говорит он по-непальски. — Я не знаю, что купить.

— Простите, я приняла вас за иностранца. А кому вы хотите сделать подарок? — спрашивает она, поменяв язык. — Жене? Дочери?

— Никому, — виновато отвечает Тапа.

Он озирается в поисках чего-нибудь, что можно было бы приобрести, — чего-нибудь, не предназначенного для женщин. Весь пол завален безделушками, но такими, какие нравятся только иностранцам. Тапа приглядывается поближе к латунным статуэткам карликовой величины. Они похожи на богов. Или это чудовища? Трудно сказать. Некоторые из них блудодействуют. Мужчина и женщина стоят лицом друг к другу, слитые в чреслах, точно сиамские близнецы. Рядом женщина оседлала проникшего в нее мужчину, его руки держат ее за талию, а она его душит. Но на лице у него написано блаженство.

— Бред! — восклицает Тапа.

И замечает очередное чудище, спрятавшееся в углу.

Бхайрава, тантрическое божество, сидит в позе лотоса, совокупляясь с прекрасной девушкой вдвое меньшего размера. Бронзовый, с большими свирепыми глазами, он широко разинул рот, оскалив волчьи клыки. Ее обнаженное тело выкрашено в бирюзовый цвет, соски багряные, как кровь. Глаза ее закрыты, голова покорно откинулась назад.

Тапа чувствует ползущий по его спине взгляд продавщицы. Мочки его ушей пылают от стыда. С напускной рассеянностью он переводит глаза на большую коробку с серьгами.

— Выбирайте, — говорит она. — Вам как местному скидка в двадцать пять процентов. Для иностранцев — десять.

Он достает из коробки первые попавшиеся. Ему неловко ждать сдачи — балуется тут с сережками, а его только что выстиранные вещи снова мокнут! Он выходит из магазина, стараясь не смотреть на свое отражение в окне, но оно от него не отстает. Неуклюжий стареющий одиночка. Чудовище.

Со всех сторон грохочет гром, и Тапа пускается бежать, хотя на улице больше никто никуда не торопится. У него вид человека, имеющего цель. В Тамеле он выделяется среди остальных. Химерический танец карлика, прилипчивая белая женщина, невинность соблазнительной официантки — все они неотвязно следуют за ним. Не в силах это вынести, он резко сворачивает в какой-то переулок.

Это тупик, запруженный мусором из соседних ресторанов и лавок. Тапа никак не может отдышаться. Его терзает странное чувство. Спертый, липкий воздух насыщен вонью гнилых кокосов и перепрелых водорослей, как на прибрежном болоте.

У мусорной кучи съежилась женщина. Дюйм за дюймом ее молчаливое присутствие поглощает его, точно зыбучий песок. Волосы у нее спутанные, в колтунах. Рубашка слишком велика и застегнута криво, штаны держатся на веревке. Тело по-матерински округлое. На левой щеке огромный черный синяк, будто на нее свалился кирпич или столб. Ее глаза… они напоминают ему его собственные после того оползня. Во взгляде нет ничего — ни грязи, ни скорби. Грубые черты обитательницы гор, темная от загара кожа и кольцо в носу мигом объясняют Тапе, кто она такая и откуда взялась. Это молодая мать из семейства неграмотных фермеров, уцелевшая после землетрясения, которое недавно поразило северные районы.

Тапа клянет суеверных непальцев: они изгнали ее, потому что она сулит несчастье. Горе и землетрясение следуют за ней неотвязной тенью. Надо помочь, думает он, хоть чем-нибудь. Он обшаривает карманы. У него осталось только пятьдесят рупий. Тапа кладет их к ее ногам. Помедлив, снимает с запястья дорогие часы и придавливает ими банкноту. Она берет их в руки. Кладет циферблатом себе на макушку и, играя, удерживает в равновесии.

Тапа ободрен этими признаками жизни, пусть ребяческими. Он так заворожен, что мог бы стоять здесь и наблюдать за женщиной веками. Погребенный, словно ископаемое, в залитых лунным светом песках ее печали.

Полная луна, быстро взмывшая в небо, поглотила тусклые сумерки, раскрыв мусор в новом обличье. Это морские жители — они замаскировались и прячутся у всех на виду. Переплелись друг с другом, приникли к чужим конечностям и хвостам ради пущего удобства. Аммониты и наутилусы в образе пивных крышек. Медузы распластались полиэтиленовыми пакетами вперемешку с угрями и змеями, неотличимыми от обломков труб. Морские лилии и звезды имитируют цвета увядших букетов. Рептилии узнаются только по текстуре кожи — они разбросаны там и сям рваными шинами и кусками металла. Спящие, они похожи на младенцев. Невинные. Безмятежные. Уязвимые.