Онлайн книга «(без) Право на ошибку»
Как он не понимает, что вместе нам будет слишком сложно? Что однажды он захочет, как захотел когда-то Серенин, и тосковал, и грустил — захочет своего ребенка? Что когда-то его начнет бесить моя непокорность, нежелание подстраиваться под его нормы и требования, что я продолжу перечить, иметь собственное мнение, продолжу сама решать, что для меня лучше, что я не тихая овечка, которую можно посадить в золотом замке с золотыми унитазами, золотыми нянями и бриллиантовыми гардеробами — посадить так, как это делают его друзья — и эта непокорность, которая сейчас его восхищает, начнет раздражать? Что у нас обоих не было нормальной семьи, мы сломанными куклами остались на обочине этой дороги к самой известной достопримечательности в мире под названием «папа-мама-я — счастливая семья», и наверняка оставим еще на этой дороге и своих близких? Что когда-то он поймет, что его «люблю» это больше «хочу» и «я виноват», и ничего иного? Или я ошибалась? Я не знала. Блядь, два месяца я делала все, чтобы забыть произнесенные слова — а еще больше забыть не произнесенные. Занималась дочкой, которая превратилась в юлу, работала как проклятая, затеяла в очередной раз ремонт, ходила на свидания, пахала в спортзале — но в голове, будто издеваясь, продолжал звучать его голос: «Ты выйдешь за меня?» И мой, тоненький: «Почему?» «Да потому что я люблю тебя, Настя!» И мой лепет нелепых оправданий, прерванный мною же: «Нет. Я…не могу выйти за тебя». И в этом многоточии я много хотела ему сказать. Точнее, не хотела, а могла бы. Но не сказала. Удержала оправдания, отбросила объяснения, запретила давать надежду. Он был честен со мной, он был уверен, непоколебим, как монумент, зол, как тысяча чертей и искренен. Он заслуживал такой же честности, искренности, уверенности, а не мямли, которая боится больше, чем любит. Страдает больше, чем делится теплом. Жалит больше, чем того заслуживают люди. И прячется в свой домик чаще, чем готов разрешить этот мир. «Прости» — шептала я, зная что буду наказана. Болью, бессонницей, выворачивающими душу призраками прошлого и будущего. «Прощай» говорила почти безмолвно. Он не удерживал тогда. Больше — нет. Сам понимал, что и так привязал меня цепями настолько прочными, что ими оплетут мой гроб. Но достаточно длинными, чтобы я могла выбирать. Только сказал на прощание «Ты знаешь мой номер. И имей в виду… Если когда-нибудь напишешь или позвонишь мне, это будет значить только одно». Я кивнула. Уверенно вышла. И только тогда позволила себе сдавленный всхлип. Уходя — уходи. А то, что при этом сердце сковывается льдом, а в желудке укладываются тяжеленные камни — так это мой выбор. Почему? — Потому что ты — дура, — Дима смотрит на меня сочувственно и, в то же время, зло. Переживает А я раздражаюсь даже на эту малость — не удивительно, нервы последнее время ни к черту. — Ты любишь его, он любит тебя, хочет быть с тобой — а ты берешь и уходишь. И сидишь тут, слезы льешь теперь. — Я не лью слезы, — смотрю на него удивленно. Я и правда ничего не лью. Никому ничего не показываю. Я знаю, что выгляжу даже лучше, чем раньше. Ухаживаю за собой еще тщательней. И даже похудела немного, что для меня всегда была сложно, правда, больше за счет потери аппетита, нежели силы воли. Пусть и похожа на сломанный калейдоскоп — идеально ровный снаружи, но внутри перегородки проломились и еще недавно прекрасные стеклышки смешались в непривлекательную кучу. Пусть моя душа разрывается на части. Но я не хочу, чтобы кто-то знал, что мое сердце изнурено. Я отказываюсь это показывать, и отказываюсь смиряться с этим. Вот только Серенин знает меня слишком хорошо. И вместо того чтобы дать насладиться вкусным ужином и легким разговором ругается и чихвостит меня. — Я не думал, что когда-нибудь скажу это… — вздыхает и сжимает руками нож и вилку так, как будто хочет не отрезать кусочек от несчастного стейка, а распылить его на микроны, — Но, Веринский именно тот, с кем тебе стоит быть. Ему и правда сложно было это сказать. Сложнее, чем кому-либо. Это он обвинял Мишу во всех грехах — и в том, что он сам был несчастен, потому что я не могла быть с ним счастливой. Это он держал меня за руку, когда я умирала в прямом и переносном смысле. Именно он вытаскивал меня сначала из зависимости по отношению к Веринскому, потом — из алкогольной. Из зависимости от нашего брака и его хорошего отношения я вытащила себя сама. Именно он стал — и остался — моим единственным настоящим другом. И он больше чем кто либо знал, насколько мне сложно и больно. Потому что именно ему было сложно и больно вместе со мной. Но человеческая эмоциональная память интересная штука. Хорошее, если его происходит больше, постепенно вытесняет плохое. — Слишком много между нами… — Вот именно, — продолжает злиться, но выдыхает и говорит уже спокойнее. — А стоит оставить ничего. Ни единого расстояния между, чтобы оно перестало заполняться. Как только ты поверишь, доверишься и окончательно сблизишься с ним, то что было между вами будет вытеснено тем, что происходит с вами. Или сдохнешь в одиночестве, — припечатал он жестко. Меня аж тряхнуло, и я с изумлением посмотрела на Диму. — Не собираюсь умирать в одиночестве, при любом раскладе, — прошипела. — Ага. А с кем? С этим Володей? — А чем он тебе не нравится? — меня снова окатило раздражением. Я ведь познакомила его и Инессу с Владимиром, и мы, как мне казалось, провели вместе достаточно неплохие выходные. — Он чудесный, — ядовито напел Серенин. Вот интересно, он только стал таким язвительным или всегда им был — но я не замечала в силу того, что и в этом его переплюнула? — Прям как я. И ты снова будешь жить в чудесном сне, где-то между, идти по пути наименьшего сопротивления. Но раньше я еще понимал тебя — ты выживаешь, чтобы не сдохнуть физически. То что сейчас? Не хочешь сдохнуть в глазах общества? Которому более прилично видеть полноценную семью, где все такие ми-илые? Хочешь еще одного парня пристроить рядом с собой, позволить радоваться просто тому, что ты рядом — и только потом понять свою ошибку? И сколько ты так продержишься, а? Я задохнулась и обхватила себя руками, опуская глаза. А мне ведь и правда нечего было ответить. Я даже не знала, что Дима настолько был несчастен со мной. Или не то что несчастен, но далек от действительно настоящего человеческого тепла и веры в счастливое будущее. Я понимала, что ему было сложно — быть вечно вторым. Но, наверное, не понимала, насколько ему было сложно. И насколько он и в самом деле благороден, в лучшем понимании этого слова, что не возненавидел меня после всего. |