Книга И оживут слова. Часть III, страница 5 – Наталья Способина

Альгидрас растерянно оглянулся на княжича, а я передумала уходить.

— Это старая хванская песня, — пояснила мне Милонега. — Когда Миролюбушка оправлялся от раны, в ту пору… к нему приходил старый хванец. Тот самый, что сказал твоему отцу, где искать Миролюба. Любим против был, да тот тайком приходил. Поутру рано.

Я невольно поежилась и посмотрела на Миролюба. Тот глядел на мать со смесью жалости и тревоги.

— Помнишь, сынок?

Тревога Миролюба передалась и мне. Милонега в этот момент выглядела так, словно не понимала, где она и с кем. На ее щеках заблестели слезы, и я вдруг осознала, что она сейчас мысленно в том страшном времени, когда искалеченный ребенок боролся за жизнь после плена. Был ли тот хванец вообще? Не плод ли он ее больной фантазии?

— Ихе мила больнак, — тихо запела Милонега.

Миролюб выразительно посмотрел на Альгидраса, словно призывая подыграть, а сам шагнул к матери и легонько обнял ее за плечи.

— Позволь, я отведу тебя, — ласково произнес он, заглядывая в лицо Милонеге.

— Ихе мила больнак, ише мелако терна, — пропела Милонега.

Я вздрогнула, когда эту странную песнь подхватил негромкий голос Альгидраса.

Он шагнул к Милонеге и дотронулся до ее локтя, продолжая негромко напевать. Песня вправду была похожа на колыбельную. Милонега закрыла глаза и улыбнулась, по ее щекам катились слезы. В комнату заглянула пожилая женщина и, нахмурившись, покачала головой. Потом на ее лице появилась ласковая улыбка, и она уверенно подошла к Милонеге, оттеснив и княжича, и Альгидраса:

— Пойдем, девочка моя. Дождь сегодня ишь как разошелся. В дождь всегда кручинишься. Пройдет. Идем, дитятко. Идем.

Милонега послушно вышла за причитающей женщиной. Мы остались втроем, разглядывая закрывшуюся дверь. Неловкость повисла в воздухе.

— Что это за песнь? — вдруг спросил Миролюб, повернувшись к Альгидрасу.

— О старом корабле, — откликнулся тот, все еще не отрывая взгляда от двери.

— Спой.

Я ожидала, что Альгидрас рассмеется или скажет, что Миролюб не в своем уме, однако он запел, по-прежнему глядя на дверь.

Все-таки хванский язык сам по себе был музыкой. А уж когда он звучал вот так — нежно, негромко, его можно было слушать вечно. А еще голос Альгидраса, который в обычной речи всегда звучал чуть сипло, точно сорвано, в песне казался ниже и глубже. И совсем не подходил девятнадцатилетнему мальчику. Я закрыла глаза и почувствовала, как горло перехватывает и дыхание сбивается. На глаза навернулись слезы, и я с удивлением поняла, что еле удерживаюсь от того, чтобы не разрыдаться. А ведь до этого я никогда не плакала от музыки. Да и не было тут никакой музыки, просто вполголоса напетая песня на незнакомом языке. А потом я вдруг осознала, что это не моя тоска — Альгидраса.

— Я слышал эту песню, — глухо произнес Миролюб. Он тоже стоял с закрытыми глазами. — Только без слов.

Альгидрас пожал плечами и тряхнул головой, словно отгоняя оцепенение.

— О чем в ней?.. — спросила я, и мой голос сорвался.

— Старый корабль сел на мель. Много лет назад. Его команды больше нет, но он помнит голоса людей, запах смолы, крики морских птиц. А в прилив ветер зовет его выйти в море: сбросить песок, поднять сломанную мачту. Потому что корабль должен погибать в штормах и идти ко дну, а не лежать на берегу.

Я сглотнула и, повинуясь какому-то глупому детскому порыву, шагнула к Альгидрасу и заглянула в его лицо:

— Он сможет вернуться в море?

— Со сломанной мачтой? С пробоиной? — скептически спросил Миролюб.

Альгидрас же посмотрел на меня и вдруг серьезно ответил:

— Я в детстве верил, что сможет. И с пробоиной, и со сломанной мачтой.

Миролюб хмыкнул, однако не стал комментировать нашу нелепую веру, а вместо этого озвучил мысль:

— Странная песнь для хванов, которые никогда не ходили по морям.

На этот раз Альгидрас повернулся к Миролюбу и произнес, глядя на него в упор:

— А она не хванская, княжич. Мне пел ее морской разбойник.

— Тот, что тебя вырастил? — прищурился Миролюб.

Альгидрас кивнул и припечатал:

— И язык это кварский. Где ты слышал ее? Вспомни!

Миролюб нахмурился.

— Она не может быть кварской, Олег, — на моей памяти Миролюб впервые не назвал Альгидраса хванцем. — Ее пел человек, что стоял во главе всей флотилии отца.

— Будимир? — подала голос я.

Миролюб медленно кивнул.

— Он напевал ее иногда. У костра. Без слов. Воины спрашивали, что за песня. Он говорил: она о доме. Будимир из далеких краев был.

— Из каких? — Альгидрас сложил руки на груди и посмотрел на княжича с вызовом.

— Не знаю, — покачал головой тот. Видно было, что вопрос заставил его задуматься.

— Он много плавал. Может быть, услышал ее где-то? — предположила я, чтобы хоть как-то снять повисшее напряжение. — Тем более, ты говоришь, что он никогда не пел слов. Может, он их не знал.

— Ходил! — в один голос поправили меня мужчины.

— По морю ходят, — добавил Миролюб.

Я только закатила глаза. Конечно, это самое важное сейчас: уяснить, что по морю ходят, а не плавают.

— Ты встречал хоть одного квара, княжич?

— Как видишь, — Миролюб указал на свою руку. Альгидрас, кажется, смутился, однако продолжил:

— В бою.

— Встречал, хванец. Иль думаешь, я за спинами воинов сижу?

Альгидрас не ответил на выпад. Вместо этого уточнил:

— И много из них тебе пели? В бою.

— Спеть не успевали, — хмуро ответил Миролюб.

— А вот Будимиру, видно, успели.

— Ты к чему? — в голосе Миролюба уже слышалась неприкрытая угроза.

— А к тому, что Будимир пропадает, на его корабле приходят квары. Эти квары едва не отправляют воеводу Свири к Богам. Погиб ли он?

С этими словами Альгидрас вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь, а я в задумчивости посмотрела в окно, за которым по-прежнему лил дождь.

Моего плеча коснулась рука, и Миролюб обнял меня, притянув к себе.

— Дрожишь, — пробормотал он в мои волосы.

Я запоздало вспомнила, что хотела пораньше сбежать с обеда, потому что он был не в меру игрив, но эта песня вытеснила из головы все намерения. И вот теперь я стояла и с замиранием сердца чувствовала, как Миролюб осторожно целует мои волосы. Что со мной не так? Вот же он рядом. Жених. Сын князя. Красивый. Сильный. Но сердце замирает не от возбуждения, а от иррациональной тревоги, а в голове вертится дурацкая песня, и никак не получается избавиться от образа чертова мальчишки перед мысленным взором. И даже попытка подумать о том, что он — монстр, способный вызвать ураган, не помогает. Вместо этого мысли цепляются за то, каким он был сегодня — нервно закушенная губа и слипшиеся от дождя иголки длинных ресниц, и невозможно избавиться от воспоминаний о голосе, который ему совсем не подходит. А еще…