Книга Черно-белая жизнь, страница 42 – Мария Метлицкая

Кира увидела, какие неухоженные, совершенно неженские у нее руки – мальчишеские, подростковые, с коротко остриженными ногтями, с заусенцами и цыпками.

Эта молодая и, кстати, довольно хорошенькая женщина по-прежнему казалась хмурым и нелюдимым подростком – недолюбленным, обманутым, использованным и преданным.

Эх! Привести бы ее в божеский вид – подкрасить, сделать хорошую стрижку, маникюр, научить пользоваться косметикой и кремами, привести в порядок кожу на руках. Чего уж, господи, проще? Ну и приодеть, конечно же, – эти безразмерные портки, эта линялая майка. Эти тапки – нет, все понятно, домашний вид. Но Кира не сомневалась, что и уличный вид ее падчерицы мало чем отличается от домашнего. А выражение лица? Кто посмотрит на женщину с поджатыми губами, сведенными бровями и недобрым взглядом? Никто. Жаль. Очень жаль. У Кати приличная фигура, хорошее лицо и прекрасные волосы. Но ведь не скажешь об этом! Тем более – ей, Кире! Какое она имеет право учить Катю жизни? Чужая тетка.

И вдруг ее сердце заволокло необъяснимой жалостью к этой угловатой и нелепой женщине-подростку, одинокой, обиженной и не очень счастливой. Чужой и сейчас почти незнакомой.

Чужой?

Но это была не только жалость – это была еще и… – Кира вздрогнула. – Нежность?

Ее обдало жаром, и она резко расстегнула дрожавшими пальцами пуговицы на блузке.

– Катя, Катечка! – хрипло сказала она. – Девочка! Да все нормально! Вот видишь, мы с тобой все-таки встретились! И даже поговорили! И все у нас хорошо, правда? И папа, – Кирин голос дрогнул, и она с трудом проглотила сухой и твердый комок, застрявший в горле, – и папа все это видит! Ну или чувствует – я не знаю. Не понимаю, как там все это… устроено, как происходит! Но то, что там, наверху, что-то есть… – От волнения она закашляла и смутилась от своих нелепых и несуразных фраз. Такие рассуждения были ей совсем не свойственны.

Катя всхлипнула и кивнула:

– Я тоже… не знаю, что там. Но хорошо бы, чтобы он знал. Кира, скажите, он тяжело уходил?

– При такой болезни уходят всегда тяжело, – горько вздохнула Кира. – Там, у нас, все гуманно, страдать от болей не дают. Но все равно тяжело.

Катя молча кивнула.

– Чаю еще хотите? – не поднимая глаз, спросила она.

– Да бог с ним, с чаем. Ты мне про Ксеню расскажи, что она, как? Ну и про маму, если ты, конечно, не против!

Оказалось, что с дочкой отношения были хорошими – Катя отлично помнила все свои детские комплексы и обиды и очень старалась, чтобы это не повторилось с ее дочкой. Бывший муж был вычеркнут из жизни раз и навсегда – денег не приносил, дочку не видел. Дерьмо, а не человек.

Мама… Вот с мамой вообще приключилась странная история.

Пять лет назад Нина серьезно заболела – вернулась старая, казалось, давно отступившая болезнь. Ну и, как часто бывает, болезнь привела ее в церковь. Катя относилась к этому скептически – ну, во-первых, сама она в бога не верила и все отрицала, а во-вторых – это касалось именно матери, – она категорически не верила ни в ее искренность, ни в какой бы то ни было положительный результат. Нина стала ездить на богомолье, паломничала, завела новых друзей, по воскресеньям выстаивала долгие службы и даже взялась работать при храме – с усердием мыла полы и чистила овощи в трапезной.

Кате, конечно, так было спокойнее – мать, что называется, при деле и от них с Ксенькой почти отстала. Да и из дому стала частенько отлучаться – тоже приятно. Ну а через два года Катя заметила, что мать начала меняться. Даже не так – Нина стала другим человеком. Не было больше претензий и скандалов, она сделалась тихой, задумчивой, мягкой – словом, блаженной.

Катя и Ксенечка иногда испуганно переглядывались, когда Нина выдавала такое, что они просто терялись.

Слава богу, болезнь отступила, и врач отпустил Нину на год.

И вот однажды она позвала дочь на разговор. Нина просила прощения – у дочки, у бывшего мужа, у внучки. Она не плакала – взгляд у нее был чистый и ясный, почти безмятежный. Плакала Катя – от неожиданности, от удивления, от перемен в матери. А от ее просьбы ее отпустить совсем растерялась.

– Отпустить? Куда? – испуганно бормотала Катя. – Как это – отпустить? Навсегда?

– Да, навсегда, – спокойно и радостно ответила Нина. – Отпустить в монастырь.

Конечно, придя в себя, Катя ее не отговаривала – какое она имела на это право? Осторожно спросила, хорошо ли та подумала.

Нина, увидев понимание дочери, расцвела, расслабилась и принялась с жаром рассказывать дочери о Коробейниковском монастыре, о своем «новом доме», куда она так стремилась.

– Алтайский край? – удивилась Катя. – А почему так далеко? Неужели не было ничего ближе?

Оказалось, что мать там была в паломничестве и там, в Богородице-Казанском, в Коробейникове, на нее сошла благодать.

– Мое место, мое, доченька! – с жаром рассказывала она. – Как вошла туда, так почувствовала!

Оказывается, решение было принято давно.

– Только все не решалась сказать тебе, отпроситься. Боялась, – торопливо и смущенно призналась она.

– Боялась? Чего? – удивилась Катя. – Как я могу тебе запретить?

И Нина, расплакавшись, снова начала просить прощения и сетовать, как много она дочке должна. Вот что ее мучает – имеет ли она право? Имеет ли право оставить дочку и внучку и уйти?

– Впервые, – тихо сказала Катя, – впервые мы разговаривали. Просто разговаривали, и все – обо всем. Просто о жизни. И я впервые относилась к ней как к матери, а не как к врагу. Без опаски, понимаете?

Я никогда не верила, что человек может так измениться. Церковь и все прочее вызывало у меня опаску. А уж что касается моей матери… Нет, невозможно. Тогда я думала так: ну да, болезнь. Тяжелая болезнь. Одиночество. Нужны какая-то соломинка, нить, чтобы удержаться на этом свете. Вера во что-то. Но чтобы человек так изменился? И не просто изменился – стал совершенно другим? Да бросьте! Тем более моя мать. Я смотрела на нее во все глаза, слушала торопливый рассказ про ее детство, юность, молодость. Про приезд в Москву, знакомство с отцом, мое появление. И в моем сознании что-то переворачивалось, вставало с головы на ноги. Я видела несчастную, одинокую приезжую девчонку, растерянную и испуганную. Почти наяву видела комнатку в общежитии парфюмерной фабрики – с тараканами и клопами, с вечно холодными батареями, на которых не сохли даже трусы. Ее соседок по комнате, ушлых и хорошо поживших лимитчиц, без стеснения приводящих в общую комнату, на скрипучую кровать, кавалеров. И ужас матери, затыкавшей ватой уши, чтобы, не дай бог, не услышать.

И бесконечный портвейн по выходным – девчонки отмечали. Что? Да какая разница? Все подряд – День колхозника, День учителя, ноябрьские, Женский день, выходные, Люськины месячные – общую радость. Я словно услышала пьяные песни и увидела пьяные ссоры и вечные кухонные разборки. И почувствовала зависть и ревность, которыми был буквально пропитан воздух в убогой комнатенке. Все человеческие пороки проявлялись здесь одновременно, потому что, когда жизнь убогая и нищая, все всплывает на поверхность, как дерьмо.