Книга Лунный принц, страница 57 – Екатерина Оленева

– Что я должен сделать?

–Пойти со мной. Или остаться.

– Не то, чтобы мне оставляли выбор, но, хотя, я не против пойти с тобой.

Я быстро натянул верхнюю одежду и, утопая в сугробах, как собачонка, побежал за ним.

–Верхом ездишь?

Не слишком любезным голосом обратился он ко мне.

– Что?

Увидев перед собой красивого, белого коня с длинной гривой, словно из сказки, я почти утратил дар речи.

– Это твой? Какой красавец!

– Всё должно быть в гармонии.

Он легко поднялся в седло и протянул мне руку:

– Ставь ногу на мою и поднимайся в стремя.

Помню, как мы ехали по заснеженной улочке, дорогу с двух сторон окружали огромные сугробы, отливающие синевой, а за окнами домов переливались огоньки. И то чувство пьянящей лёгкости и свободы – я больше не буду каждый день встречать эту женщину, зависеть от неё. Я был в тот момент как никогда раньше близок к счастью.

Ральф замолчал.

У него был тихий, мягкий и словно укачивающий голос. Слушая его рассказ, я будто грезила наяву, видя перед собой образы, настолько живые, что это походило на просмотр сериала. Или, скорее, снов.

– Ты обманулся в своих надеждах? Твой брат и отец – он походил на свою мать?

– И да, и нет – это я про ожидания. И нет, Ральф не походил на мать. Он был сложным человеком и странно было бы, будь это иначе. Первое время мы жили в маленьком домике, когда я впервые его увидел, он показался мне пряничным домиком фей. В нём было теплее, чем в больших апартаментах Виргинии, и комнаты вдвое меньше, но всё же он был добротно выстроен, отлично хранил тепло. В нём были цветные витражи над входной лестницей, уводящей на второй этаж, к спальным комнатам.

Ральф был настоящим Элленджайтом и любовников, как и любовниц, у него было много, но он никогда не приводил случайных людей домой. Он никогда не продавал меня и не заставлял спать с кем-то за деньги. Ральф в первое время даже пытался покупать мне игрушки. Это было забавно, ведь во мне из детского оставалось только разве что рост да голос? Заметив мою склонность к музыке, он приобрёл белый рояль и скрипку, причём никакую-ни будь подделку, а от настоящего дорого мастера. Он любил живопись, сам прекрасно рисовал и обучал этому нас с братом.

– С братом? – встрепенулась я – Прости? У тебя был брат? Я что-то упустила?

– Да, у Ральфа был ещё один сын. Самое забавное, что отец назвал его в честь того, кого Виргиния так ненавидела, в честь своего отца – Винсентом. Не знаю, хотел ли этим выбесить нашу мать окончательно или в глубине души питал какие-то сентиментальные чувства, которым никогда не давал выхода. Но там или иначе, мой брат словно стал вторым изданием своего деда, бросившего семью ради цыганки, и на свободе сумевший сколотить состояние заново, построив новую империю, а я… я был отражением моего отца.

– А кем была мать твоего брата?

– Не знаю, – пожал плечами Ральф. – Отец говорил о ней очень мало, можно сказать – почти никогда.

–Почему?

–Как я могу ответить на твой вопрос, если сам почти ничего не знаю?

– Но ты ведь не мог не думать о том, кем была мать твоего брата?

– Почему я должен был думать об этом? Мне было всё равно. Хотя, судя по его смуглой коже, чёрным глазам и огненному темпераменту, она могла быть испанкой, может быть, итальянкой, не исключено, что латино. Что уж там у них с отцом случилось? – Ральф пожал плечами. – Возможно, она умерла при родах, в те годы это было не редкость; может быть, бросила ребёнка, так как была слишком молода, чтобы воспитывать его сама. Ральф тоже был молод, но оказался вынужден заботиться не только о себе, но и о нас.

– Он справлялся?

– Откровенно говоря – не знаю. По теперешним меркам премии «Отец года» ему бы точно не дали.

Я попыталась представить себе любого, даже семи пядей во лбу, двадцатилетнего пацана в двумя детьми на руках и без копейки содержания со стороны. Впрочем, Виргиния правильно заметила – Элленджайты всегда найдут, что продать и где отыскать деньги.

– Он заботился о нас. У нас была еда, кров и одежда, даже нянька и гувернёр. Правда, рано или поздно дело заканчивалось очередной интрижкой – для него мимолётной, чаше всего по пьяни или под кайфом, а для них – разбитым сердцем и расчётом. Так что люди в нашем доме менялись.

Он занимался нашим образованием. Нас учили читать, писать, латыни, музыку я уже упоминал, фехтование и верховая езда, танцы, стихосложение, рисование, цикл естественных наук. В свои «светлые» дни он был само очарование. И с нами – в том числе, хотя большей частью старался держаться отстранённо, не приближая и не отдаляя нас от себя, передавая полномочия третьим лицам.

Для меня он был чем-то вроде бога. Я старался как мог заслужить его доверие, мне хотелось, чтобы он любил меня, но… не я был его любимым сыном. Это вполне понятно, учитывая мою предысторию. Винсент был для него просто ребёнком, а я – ребёнком-уродом, чем-то, что изначально не имело право на существование, но раз появилось, то выкинуть за борт неправильно, не гуманно. Он словно видел во мне отражение самого себя – той части, которую он не любил, не принимал и, быть может, стыдился.

С «светлые» дни это почти никак не проявлялось, зато разница в отношении ко мне и Винсенту становилась более, чем заметной, когда над нашим домом восходила Тёмная Луна.

– Что ты под этим подразумеваешь? – уточнила я.

– Жизнь отца разделялась на периоды, когда он держал своего внутреннего зверя под контролем и тогда всё шло относительно неплохо, и на время, когда его «тёмное» я брало вверх. Тогда полубог, которого я любил в нём, исчезал и вместо него оставался жить демон – жестокий, не знающий жалости ни к себе, ни к другим.

– В такие периоды твой отец становился похожим на моего?

– Нет, – резко мотнул головой Ральф. – Он не убивал людей и не насиловал собственных детей. Но избивать мог – до полусмерти. Только когда был пьян или под кайфом.

– Хочешь сказать, что в его садистских наклонностях не было сексуального подтекста?

– Если бы он был, что мешало ему пойти дальше? Нет, Сандра. Это была не похоть – чистой воды ненависть, самобичивание. Он никогда не трогал Винсента – только меня. Для него я был чем-то собственного продолжения, с которым можно не церемониться. Приходя в себя, он обычно сожалел. И, если сравнивать то, через что мне приходилось проходить в раннем детстве ради денег, это было сущим пустяком. И в половину не так мучительно – физически, я имею в виду. Но для меня болезненно было осознавать его ненависть к нам обоим – к себе, и к нему.

Так мы и жили какое-то время. Может быть два года, может – три, я уже точно не помня. Соперничество за любовь отца и разные природные склонности рознили нас с братом, отношения у нас с Винсентом были сложные и неровные. И всё же, по-своему, это были лучшие годы нашего существования.