Книга Вера и правда, страница 12 – Лидия Чарская

— Ладно! Ладно! Лягу, Потапыч, — отвечал ему Зарубин. — Не ворчи… О ребятах задумался… Что-то они?..

— Чего они! Так же по земле ходят, как и мы с вами. Небось не вверх ногами. Что им у матери под крылышком делается? Лизавета Ивановна и приголубит их, и укроет от всего дурного. Вам хуже… — снова недовольно заворчал тот.

— А как ты думаешь, возьмём мы Ахульго, старик? — внезапно прервал его вопросом Зарубин.

— Беспременно, — радостно оживляясь, без малейшей паузы, залпом выпалил Потапыч, — что бы им, таким, как его превосходительство Пуле ^[64] да полковник Циклауров, да не взять? Помоги им, Господи! Да за такими господами наша братия хошь в самый ад пойдёт! И то сказать: хороши наши молодцы-куринцы. Знал главнокомандующий, кого во главе штурма поставить… Небось возьмём!.. Гимры взяли, Тилетль взяли, Аргуань тоже… и это возьмём. Как Бог свят! Ещё Шумилку гололобого накроем… Во как! Длинный хвост ему прищемим; небось ещё яману заклянчит! Он, ваше благородие, тольки издали храбёр… И морды эти евоныя…

— Мюриды! — поправил денщика Зарубин.

— Ладно, и за морды сойдут, не велики птицы! — произнёс тот ворчливо.

— Ну не скажи! Мюриды храбрые воины, и в битве они хоть куда! А вот ты мне что сделай, Потапыч, — вдруг неожиданно перевёл Борис Владимирович разговор на другую тему, и голос его дрогнул затаённой тревогой, — если меня убьют (долго ли до греха), ты мне Богом побожись, старик, что семьи моей не оставишь. Мишу Елизавете Ивановне поможешь вырастить и таким же верным царским слугою его сделаете, каким был отец. Чтобы он, Миша, ради царя и родины жизни своей не щадил — слышишь?

— Слышу-то слышу, — совсем уже сердито отозвался в темноте не совсем твёрдый голос Потапыча, — только что толку-то с того, что слышу? Потому всё брехня это одна, ваше высокоблагородие… сущая брехня, и только! Ишь ведь, умирать вздумали! Гляди-кось, на завтра второго Егория нацепите… А вы смерть! Убьют! Да где же это видано?.. Да что же это?.. Да я…

Голос старика внезапно дрогнул и оборвался. Тихое, чуть заметное всхлипывание послышалось подле Зарубина. Не то ручей улькал, не то плакал кто-то.

«Славный он, верный, добрый! — догадавшись о происхождении этих звуков, произнёс мысленно офицер. — С таким, как он, и умирать не страшно. Вырастит Мишу и храбрецом сделает… Истинный друг…»

— Ну, старина, пойдём! — добавил он вслух. — Обнял бы тебя, да в темноте не вижу. И то правда. Выспаться перед штурмом не мешает. Идём!

И он решительно двинулся к палатке, сопутствуемый своим верным Потапычем.

Первый батальон Куринского полка под начальством генерал-майора Пулло и подполковника Циклаурова ещё далеко до рассвета спустился в подземелье, законченное сапёрами этой ночью. Впереди своей роты, чётко отбивающей подошвами такт по каменистой почве, энергично шагает капитан Зарубин. Он славно выспался за ночь благодаря заботам Потапыча, и ночной его тревоги как не бывало. Напротив того, какая-то необычайная бодрость охватывает теперь Бориса Владимировича. Сердце его полно уверенности в успехе дела, полно уверенности и в себе, и в своих.

«Возьмём Ахульго. Во что бы то ни стало возьмём, — настойчиво и упорно выстукивает оно. — А там конец походу, и опять в Тифлис, к ним, дорогим, милым: жене, Леночке, Мише. О, сколько новых рассказов и разговоров будет у них про гололобого Шумилку, как называет величественного имама Потапыч… Славный этот Потапыч! Верный, преданный, любящий…

А они разве не славные, — обрывает сам свою мысль Зарубин, напряжённо вглядываясь в темноту и стараясь разглядеть в ней родные его сердцу лица солдат. — Молодцы, богатыри они! Беспрекословно идут туда, где многих из них ждёт верная смерть… И при этом полная готовность умереть за веру и царя…» Зарубин видел, как они сотнями погибали под меткими винтовками и штыками мюридов. И теперь идут победить или помереть.

Темнота, царящая в подземелье, мешает видеть ему эти добрые, загорелые, бесхитростные лица, но ему и не надо их видеть: он их чувствует сердцем, они как бы сроднились с его душой, вросли в неё.

Чу! Что это такое? Внезапный шум… Лёгкий стон… И всё стихло. Это камень оторвался с отвеса и насмерть придавил кого-то своей тяжестью.

— Ермоленку пришибло! — слышится подле Зарубина трепещущий голос.

— Пришибло! Ермоленку!

Он знал хорошо этого Ермоленку. Такой бравый и лихой был солдат. Ловко отплясывал трепака на бивуаках и со смехом хвалился товарищам забрать в полон самого Шумилку. А теперь его пришибло шальным камнем и лежит он в тёмном подземелье, разом успокоенный и примирённый со своей судьбой. Одного пришибло, а другие идут. Стройно идут, поодиночке, гуськом, ощупью намечая дорогу.

Зловещая тишина царит над этой чёрной могилой, заживо поглотившей их. С обеих сторон плотные каменистые стены, грозящие ежеминутно обрушиться и придавить их своею тяжестью, как только что придавили Ермоленку. Он, Зарубин, нащупывает холодные камни руками. О, как ужасен этот каменный гроб… Скорее бы на воздух, к солнцу! Пусть даже неминуемая смерть ждёт их там, у выхода подземной галереи, лишь бы смерть на воле, на земле, под открытым небом, а не в этом каменном мешке, безмолвном и страшном.

И судьба точно подслушивает это тайное желание Зарубина, и не одного только Зарубина, а всех этих смельчаков, жертвующих жизнью.

Что-то блеснуло вдали. Какая-то яркая, ослепительная точка заискрилась впереди них. Это небо, это солнце, это воля! Ура! Ещё немного, и они у цели. Чёрная галерея осталась далеко позади. Впереди желанный уступ… Быстро прилаживаются лестницы, и молодцы-куринцы бесстрашно карабкаются на него.

— Братцы, вперёд! — слышится звучный голос Пулло. — За мной!

Он во главе отряда, с шашкой наголо, с револьвером в руке. Вот он уже на утёсе впереди своего батальона. И вмиг, разом со всех сторон посыпался на них свинцовый дождь. Голые скалы словно оживились, точно по мановению волшебного жезла. В одну минуту утёсы и глыбы — всё покрылось чеченцами.

И из каждого уступа выглядывала или чёрная папаха, или белая чалма мюрида и торчало узкое дуло винтовки… Их дикое «Алла! Алла!» слилось в один сплошной рёв.

— За мной, братцы! За мной! — слышится среди грома и треска выстрелов громкий призыв подполковника Циклаурова. И, с шашкой наголо, он первый лезет на ближайший утёс, где засела густая толпа Шамилевых воинов. Град пуль и камней сыплют они на головы осаждающих, но ничего уже не может удержать смельчаков.

Могучее «Ура!» мигом заглушает чеченское «Алла!». Вот отброшены винтовки… Горские кинжалы звякнули о русские штыки… Лязг стали, стоны и крики сменили недавние выстрелы винтовок. Кипит, усиливаясь с каждой минутой, страшный, могучий штыковой бой. Зарубин во главе своей роты храбро и метко отражает удары и в то же время лезет всё выше и выше по горным уступам, шашкой прокладывая себе путь. Куринцы первые приняли боевое крещение. Но теперь не одни куринцы очутились на горных уступах, ведущих к аулу. Со всех сторон поднимались к Ахульго другие такие же русские удальцы. С берега апшеронцы строят взводную колонну, осыпаемые со всех сторон меткими пулями неприятелей. Вон с противоположной им стороны сапёры втаскивают туры и фашины и наскоро устраивают ложементы — и всё это под дружным натиском Шамилевых мюридов, — в то же время отражая лютого врага.