Книга Крепость, страница 75 – Владимир Кантор

— Да нет же, честное слово, все так у него и есть, как я сказал, — радостно воскликнул он. — Скорее, это именно я чего-то не договорил, ибо образами, как известно, сказать можно много больше, чем силлогизмами.

Он чувствовал, что у него затуманилось в глазах, так сильно вспыхнули в нем надежда и желание. Произнеся свое маленькое разъяснение, он схватил листочки, поднялся с тахты, положил листочки на телевизор и вернулся к Лине, оказавшись прямо перед ней, таким обходным, как бы отступательным маневром приблизившись к ней без насилия поближе, чтобы предпринять еще одну попытку.

Но слова выговаривались неловко и неуклюже.

— А в доказательство правоты своих слов я тебя сейчас поцелую, — склонился он к ней.

Не тонко сказал.

И Лина вскочила, выскользнув из его рук.

— Не надо!

И забормотала быстро:

— Не надо, прошу тебя. Ты очень умный, очень хороший. Но я решила: не надо. Это ни к чему и нехорошо.

Она отскочила к окну.

— Но недавно же было хорошо, — буркнул обиженно в ответ Илья, шагнув к ней, стоявшей спиной к окну и тревожно смотревшей на своего возлюбленного, шагнув напролом. Она же — его!

Он шагнул к ней и, схватив руками за талию, потянул к себе.

Она откидывалась всем корпусом, ускользая от него, от его губ, запрокидывая назад голову избегая поцелуев, но молча, глядя на него из-под полуопущенных век странно и нерешительно.

Но интонация голоса была однозначно непреклонной.

— Я тебе хочу сказать, — страдальчески шептала она, — пожалуйста, больше не надо. Ни приходить, ни звонить, ни всего остального…

— Но я не могу…

— Можешь. Сможешь. Я так тоже больше не хочу и не могу. У тебя семья. И у нас все равно ничего не получится! Мы никогда не будем вместе!..

— Подожди, потерпи. Что-нибудь я придумаю. Все образуется, все получится, — клекотал он, дурея от страсти и прижимая ее к себе, чувствуя напряженно ее гибкость, упругость.

А что могло образоваться? что могло получиться? что мог он придумать? Только одно — из дома уйти! Само ничего не получается, само ничего не делается — самому решать надо, но решать!

— Нет! — высвобождалась она и вместе с тем подставляла под его поцелуи лицо, шею, глаза, — нет, я права, ты сам знаешь, что я права. Ведь так? Ты же понимаешь, что я имею в виду.

— Ну и понимаю, ну и что, — не отпускал он ее и продолжал целовать, бормоча. — Ах, поминутно видеть вас, повсюду следовать за вами, улыбку уст, движенье глаз ловить влюбленными глазами…

— Тебе ж этого мало. Ты еще и другого хочешь, сам знаешь, чего, — сопротивлялась она, раздувая свои ноздри уздечкой и белея лицом, а порой и прижимаясь в борьбе к нему всем телом. — Мне тоже хочется, но этого больше не будет.

— Но почему? Вот и хорошо, что хочется. Это же естественно!

— А все равно — не будет. У тебя жена, сын уже взрослый, ты его обожаешь, поэтому тебе еще чего-то захотелось. Нет, я так не могу. Не могу быть сбоку. Ты богатый, а я нищая. Но чужого мне не надо.

— Почему же это чужого? — криво усмехнулся Илья, с облегчением соображая, что, слава Богу, баня здесь не при чем, что это обычная ревность любовницы к жене, всегда пересиливаемая лаской.

Он крепче прижал ее к себе, оторвал ноги от пола и потащил к тахте, повалился вместе с ней на тахту, обнимая распаленно, тиская ее грудь сквозь блузку, расстегивая пуговицы, целуя стиснутые губы, разжимал их поцелуями. Вырываясь, она села, но в этот момент ему удалось стянуть с ее плеч и рук блузку (стоило ему оголить ее плечи, она уже не очень противилась, когда он руки ее из рукавов высвобождал) и достать из бюстгальтера грудь, к которой он тут же припал губами. Она задрожала, задыхаясь:

— Нет, Илья, не надо. Я тебя прошу. Нет. Я так не могу. Когда не хочу, то не могу.

— Но ты же хочешь! Ты только что хотела!..

— Нет. Не упрашивай меня. Не проси. Пожалуйста, не надо. Я тебя прошу. Не проси. Прошу.

— Лина, я ведь тоже не могу. Не могу сдерживаться… Просто не могу… Ты такая красивая, такая желанная… Я тебя тоже прошу! Ну что же это за мученье! Что же это получается за ерунда…

Она не убирала его рук, гладивших и мявших ее грудь, но как только он пытался приступить, приступал к действиям, комкая и задирая ее юбку, отрицательно качала головой, отводила его руки и закидывала нога на ногу.

— Что? Мне пожалеть тебя? Но мы все эгоисты, каждый по-своему. Не могу я тебя пожалеть. Не умею. Ну, не хочу. Мучаешься? Бедненький! Но все равно ничего не будет. Ты же знаешь, раз я сказала, я не отступлюсь от своих слов. Ну не смотри на меня так! Тебе лучше, легче, чем мне, у тебя жена, сын. Ты скажи лучше, каку него дела? Больше истории с оперативниками не повторялось?

…Она переводила разговор, остужала его пыл, напоминая Илье о его долге и обязанности, о его тревогах.

— Какой истории? А, этой!.. — она отчасти добилась своего, он вспомнил, в какой был панике прошлой зимой, как изливался ей, ища сочувствия и поддержки.

Год назад из райкома комсомола был звонок в школу, что Антона задержали оперативники, комсомольский отряд, за фарцовку — на площади Ногина. Из школы тут же сообщили письмом, что желают видеть родителей, потому что собираются исключать парня из комсомола и отчислять из школы, а уже последний, десятый класс! Сын признался, что он на Ногина был, что его и в самом деле задержали, но что он не фарцевал, конечно же, а тусовался с хипами и просто попал в облаву, где брали всех подряд, «всех, кто ушел из их злобно-угрюмых рядов, — сказал сын, — сами-то они тоже хороши, мы же не интересуемся, чем они там на своих комсомольских собраниях занимаются, сколько пьют и с какими девками трахаются!» Илья тогда сказал ему, чтобы он запомнил, что на площади Ногина он не был, в облаву не попадал, что его именем кто-то назвался, а он дома сидел, что могут подтвердить родители. Но в школе Илью не стали и слушать, сказав, что им поступил сигнал из источника, которому они обязаны верить. Выручил их тогда Паладин. Когда Илья растерянно рассказал в редакции эту историю, говоря, правда, что сын-то дома сидел, а его именем некто прикрылся, Саша сказал, что он как парторг готов помочь своему беспартийному другу, поручиться за него, подтвердить его слова о том, что Антон был в тот день дома, готов перед комсомолистами это засвидетельствовать, потому что и Илья, и его жена Элка, и его сын Антон ему, Саше Паладину, нравятся. На это Илья втайне и рассчитывал, полагая, что Саша, разумеется, знает Комсомольске — партийную кухню и их нравы и знает, как себя вести в таких ситуациях. И Саша безотказно поехал с ним в Колпачный переулок, надев новый хорошо пошитый костюм, рубашку с галстуком и пальто из настоящей кожи, пальто, которое достать можно только в спецраспределителях. И когда короткошеий, с микро лбом, комсомольский волк увидел Сашу, он сразу угадал в нем зверя пострашнее, а может, угадал и кто Сашин родитель, во всяком случае понял, что лучше не связываться. На бородатого Илью он при этом смотрел подозрительно. Но Саше сказал, что не может его словам не верить, и позвонил в райком, пробурчал, что вышла ошибка, просил закрыть дело. После всего Илья купил бутылку рома, и они с Сашей поехали обрадовать Элку и Антона, пили допоздна, Элка играла на гитаре и пели песни. С тех пор дружба с Сашей даже окрепла, тот стал чаще захаживать к ним в дом, даже когда Ильи не было. Такая возникла дружба с необычным для их круга человеком — Сыном Крупного Партийного Чиновника, власть имущего.