Книга Инквизитор. Вассал и господин, страница 59 – Борис Конофальский

В общем, приезд Брунхильды добавил Волкову, да и всем остальным, суеты и денежных трат. Ну и пусть, за то он теперь рад был от дел непрекращающихся домой возвращаться. Дом стал на дом походить, а не на берлогу.

Тут и гобелены на станах, и ковер. И лампы по вечерам горели, а господа офицеры Бертье и Рене ждали приглашения к столу его. Они оба очарованы ею были. Бертье даже пару шкур волчьих ей в подарок принес. Она их у кровати положила. Да и у жены Карла Брюнхвальда, Гертруды, завелась хоть какая-то подруга, отчего она веселой была и часто приходил в их дом даже без мужа. Поболтать. И Брунхильда тоже, кажется, счастливой стала. Хотя в улучшении дома угомониться не могла. Распоряжалась всем в доме и Волкова даже не спрашивала. Просила у Егана мужиков для работ, а у Волкова денег все время. То стену задумает поставить, то второй этаж решит улучшить. А чего его улучшать, там никто не живет, чего там жить, под крышей, когда дом и так велик. Но ни Еган, ни Волков ей не отказывали. Она и старалась. Утром, едва рассветало, выходила встречать баб, что несли им молоко, сама собирала яйца из-под кур, смотрела, как Мария хлеб замешивает, советовала ей, сама садилась масло бить. И при том читала Писание вслух.

Волков теперь рано не вставал. Ваялся в перинах и ждал, когда она придет звать его к столу. А Яков, слуга, уже к тому времени, воду приготовив и чистую одежду, тоже ждал. И жизнь такая стала нравиться Волкову все больше. А чего еще желать человеку? Земля у него есть, женщина красивая есть, крыша над головой имеется, мужички вокруг суется. Даже хлеб растет, какой-никакой, коровы доятся. Так и старость можно было встревать.

Наверное, уже месяц прошел, как Брунхильда приехала, и тут днем, чуть после обеда, пришел слуга Яков и сказал:

— Господин, там с юга какой-то господин, не наш, едет, и военный при нем.

Кто это мог быть? Волков вышел из-за стола и пошел на улицу смотреть, кто это там пожаловал. Жарко было, пошел он по-простому, в рубахе, и даже меча не взял.

Господин был так тучен, что на коня, наверное, влезть не мог, ехал он на несчастном осле. А за ним ехал солдат со знаменем, которого Волков не знал. На штандарте том на белом поле был красный муж с алебардой. Волков сложил руки на груди и ждал, пока эти люди подъедут к нему.

Толстяк подъехал, камзол его был заляпан, волосы жирны, а и берет его имел обглоданное кем-то перо. Был он неприятен, жирные щеки его зарастали клочковатой щетиной. И как только кавалер рассмотрел его, так сразу понял по спесивой нижней губе, что прибыл он не с добром.

Пока толстяк слезал с несчастного осла, знаменосец выехал вперед и громко сказал:

— Советник славного города Рюмикон, помощник судьи города Рюмикон и глава Линхаймской коммуны лесорубов и сплавщиков леса, секретарь купеческой гильдии леса и угля кантона Бреген, господин Вальдсдорф.

Господин Вальдсдорф слез наконец с осла, отдал повод своему спутнику, и вытирая потные руки об свой замызганы колет, пошел к Волкову.

Тот так и стоял со скрещенными на груди руками, гадая, зачем этот чиновник из кантона пожаловал к нему.

— Вы ли хозяин Эшбахта? — обратился толстяк, подойдя к нему без поклона. И даже берета не сняв.

— Да, — отвечал кавалер. — Что вам угодно?

— Мне и кантону Бреген, а так же Линхаймской коммуне лесорубов угодно, чтобы восстановилась справедливость.

— Что за справедливость, о чем вы? — сухо спросил Волков.

— Наши люди сообщили нам, что вы на той неделе начали рубить лес, что есть на вашем берегу, но который принадлежит Линнхамской коммуне лесорубов. И рубили вы этот лес почти две недели бесправно.

Да, Рене и Бертье со своими людьми рубили лес и волоком таскали бревна от самой южной части его земли сюда в Эшбахт, часть они забрали себе, часть отдали Брюнхвальду на дом и сыроварню, а двенадцать бревен завезли ему. Он настрого наказал офицерам рубить только сто самых северных деревьев. И был уверен, что они не ошиблись и не общипались, поэтому произнес:

— Имперский землемер Куртц сказал мне, что сто деревьев растут на моей земле. А остальные я велел не трогать.

— Мне не ведомо, что там вам говорил этот имперский землемер, — высокомерно начал Вильдсдорф, — только говорю я вам, что пятьдесят две сосны люди ваши срубили бесправно. То засвидетельствовал наш лесник Петерс. Коли вам будет угодно, можете проследовать к лесу и посчитать пни тех деревьев. Те, что помечены краской, те порублены бесправно.

Волков не знал, что и сказать, он только хмурился да злился. Хотя и злиться не знал на кого, то ли на землемера, то ли на офицеров, то ли на этих чинуш из кантона, то ли на себя, дурака. А чиновник продолжал:

— Пятьдесят два хлыста строевого леса будут стоить вам двадцать талеров девяносто шесть крейцеров.

— Уж не рехнулись ли вы? — только и смог выговорить Волков.

А чиновник даже и не заметил грубости такой, спокойно продолжал:

— А по закону кантона Бреген, так всякого, кто вздумает лес рубить беззаконно, штрафовать втрое от ущерба, что нанес он. И того с вас будет семьдесят четыре талера и восемьдесят восемь крейцеров.

— Семьдесят пять талеров? — переспросил кавалер и даже поморщился от несусветности такой.

— Именно, но без двенадцати крейцеров.

— Да ты пьян, видно? — сурово спросил Волков.

— Отчего же, — усмехался толстяк, — со вчерашнего, пива не пил.

— Ладно, дам вам пятнадцать талеров за ваш лес, да и то, нужно проверить еще, не врете ли вы, ваш ли я лес порубил или свой, — нехотя говорил кавалер.

— Так для этого вам следует лесника нашего позвать, он вам все покажет. Но пятнадцатью талерами вы не откупитесь, уж не и думайте даже, — с ухмылкой отвечал Вильдсдорф.

— Нет? — спросил у него кавалер.

— Нет, — ухмылялся толстяк.

И Волков понял по тону его, что артачится он неспроста.

— А отчего же так немилосердны вы? — спросил он толстяка.

— А от грубости вашей, — отвечал тот без тени улыбки и даже как бы с угрозой в голосе.

— Что? От какой еще грубости?

— А той грубости, с какой вы рыбаков наших гнали с земли вашей.

Вот теперь все становилось на свои места.

— Ах, вот вы о чем? — понял Волков. — Про воров своих вспомнили.

— Не про воров, а про грубость вашу, что к людям уважаемым была допущена, — теперь чиновник опять улыбался, улыбался высокомерно и торжествующе.

— Сначала я их миром просил уйти, так бахвалились, задирались и не пошли, и лишь потом я их проводил как гостей не прошеных.

— Ваше право, — улыбался толстяк, — ваше право, только вот теперь заплатите все сполна за грубость свою.

И улыбочка так кавалера разозлила, что сказал он ему:

— А может, врешь ты, и не рубил я твоих деревьев? Напридумывал все от мести за браконьеров своих.