Книга Калигула, страница 86 – Мария Грация Сильято

Но сейчас молодой император слушал слова поэта и спрашивал себя:

«Что такое религия? Попытка приблизиться к тому, чего нам никогда не понять?»

Но кто является природой всего этого, и где он находится? Бог? Может быть, божественно всё, что нас окружает? А что означает «божественно» ? Ох уж эти греческие философы! Какая сила или власть решила, что он проживёт эту тяжёлую и чудесную жизнь? А если кто-то властно решил всё это, до какой степени этот кто-то печётся о нём? Существует ли путь разумного бегства от тревог? Можно ли ожидать чего-то вроде справедливости? Или в несправедливости и насилии, слепых, как ветер или огонь, так же рьяно участвует и этот кто-то? Какое вообще значение имеют страдания одного человека? Служат ли они чему-либо? А если да, то чему?

Или всё, что знают люди, — это лишь маска, от страха наложенная на лицо неизвестности? Мы не знаем. Но хотим знать. А особенно хотим, чтобы наша жизнь стала не такой жестокой.

Тот жрец из Саиса говорил, что жизнь — это чистая энергия. Дать жизнь или забрать её — это как переливать воду: то она в одной чаше, то в другой. Чаша другого цвета, но вода-то одна и та же. «Ты не исчезаешь, — говорил он, — ты уходишь и возвращаешься». Тогда отец, которому жить оставалось считанные месяцы, спросил жреца, как будто зная это: «Но куда?»

Залевк же, неизвестно куда пропавший старый учитель, чей ум был забит древними философами, как-то раз сказал: «Идея божества не хватается за разумные доводы. Понимание его сущности вспыхивает в душе как молния...»

И то же самое через сто лет напишет Плутарх.

«В действительности, — думал император, — мы не знаем, откуда приходит смерть, как и не знаем, откуда приходит жизнь. И никто не может сказать, что знает это, или даже притвориться, что единственный это знает».

— Ты думаешь, то, что мы называем религией, может помочь нам когда-нибудь увидеть то, что сегодня непознаваемо? — вдруг спросил он Имхотепа.

Тот удивился.

— Наш дух должен завершить свой путь, — неуверенно сказал он. — Это путь во мраке и растерянности, но он ведёт нас на другой берег... Вот это и символизирует корабль богини. Но возможно, идея выше, чем её могут выразить наши слова.

Молодой император печально проговорил:

— Благодарю тебя. Если бы всё было именно так, мне было бы много легче.

И тут Евфимий со смехом заявил:

— Мои люди будут без ума от такого проекта. Завтра же поеду в Мизены и скажу им: «Ребята, кто поедет на озеро строить два мраморных корабля?»

VI
ТАЙНАЯ КОМНАТА

— Я не для того рисковал жизнью перед Тиберием, чтобы теперь через египетских рабов просить аудиенции у этого мальчишки, — в бешенстве говорил Серторий Макрон своим самым доверенным солдатам.

День за днём он, мечтавший о высшей власти, такой, какую он отнял у Элия Сеяна, видел, как его влияние на императора стремительно ускользает, а сила шантажа преторианских когорт становится ненужной. А его жена Энния всё продолжала сетовать:

— После всего, что мы сделали, я больше ничего не значу для него.

Пока муж не заорал на неё:

— Императору нужна императрица, а не шлюха!

И добавил, что ей не удалось даже этого, поскольку император проходит мимо них, как мимо стены.

Ещё в большем раздражении — и это было видно — пребывал некогда влиятельнейший сенатор Юний Силан, почти десять месяцев бывший тестем императора. Он ежедневно чувствовал, как превращается в чужого и обрастает насмешками противников. Всё чаще он, оставшийся уже единственным и бессильным представителем крайне обеспокоенных оптиматов, видел улыбки окружающих, когда император выслушивал его советы и отвечал:

— А мне пришлось решить иначе.

Со своей стороны император видел в нём старого союзника Тиберия, возможно, даже соучастника, и инстинктивно не любил его.

Неспокойные дни переживал и знатный род Пизонов, наследников Гнея Кальпурния Пизона. «Мастера отравлений», — шептались люди при виде них. И если бы этого не забыл только народ, ещё бы оставалась какая-то надежда, но об этом помнил император.

И потому, когда к концу первого чудесного года Гай Цезарь неожиданно заболел — впервые в жизни — лихорадкой, с которой врачи не могли справиться, все каждый час дожидались известий о его здоровье, так как в случае ухудшения вновь начались бы игры в борьбе за власть.

Но он оправился после лихорадки и, открыв глаза, увидел рядом побледневшую от тревоги свою любимую сестру Друзиллу, которая, избавившись от ненавистного брака с Кассием Лонгином, вышла замуж по любви за одного из потомков Лепидов, рода триумвиров. Друзилла была хрупкой, ей ещё не исполнилось двадцати.

Гай сказал ей:

— Мне приснилось, что рядом со мной, как было принято у фар-хаоуи, ты в виде царицы Египта. И я даю тебе царственный у рей ^[51]...

Врачи уловили бессвязные слова, и кто-то вынес их за пределы комнаты. Император сказал, что хочет пить, долго пил, а потом уснул, и врачи заявили, что его спасли их лекарства, a fratres arvales ^[52] возблагодарили богов. Но произнесённые императором слова разошлись среди оптиматов и вскоре вызвали воспоминания о скандальных брачных традициях древних египетских монархов.

— Он мнит себя фараоном. Как Клеопатра, помните? Она была замужем за своим двенадцатилетним сводным братом Птолемеем.

На следующий день, пока народ Рима ликовал по поводу выздоровления императора, а группа заговорщиков замкнулась в горьком разочаровании, Каллист подошёл к ложу Гая и вполголоса спросил, хватит ли у него сил выслушать.

Тот удивился, но сказал, что хватит. И Каллист с безжалостной быстротой сообщил, что Юний Силан, «твой безутешный бывший тесть», вместе с внуком и наследником Кальпурния Пизона, «носящим то же мерзкое имя убийцы твоего отца и унаследовавшим его сенаторское кресло и богатства», узнавали каждый день о течении лихорадки, «но не радуются твоему выздоровлению». Император промолчал; его ясные глаза расширились на исхудавшем лице. Каллист прошептал, пока обеспокоенные врачи жались за дверью:

— Извини, что я так говорю с тобой. Но необходимо, чтобы ты знал. В эти дни...

Император задумался, сколько же дней прошло, потому что ничего не помнил, а ему ещё никто ничего не объяснил. А Каллист заявил: