Книга Ермак Тимофеевич, страница 48 – Николай Гейнце

— Поэтому-то и я уж согласился… И даже сказал ей о том… — заметил старик Строганов.

— Что ж, она обрадовалась? — почти в один голос спросили оба племянника.

— Куда тебе! Ревёт белугой…

— С чего же?

— Говорю ей толком, что надо-де Ермаку заслужить царское прощение, а для этого надумал он в поход идти со своими людьми за Каменный пояс, воевать сибирские земли… Так зачем уходить…

— Вот оно что! — заметил Никита Григорьевич.

— Отпусти, говорит, меня с ним в поход, да и только… Я её и так и сяк уговаривать… Ничего не помогает, стоит на своём, упёрлась, как норовистая лошадь! Я даже плюнул… Надумал послать к ней Ермака её от дури пользовать, может, вызволит. Да и с ним я сегодня беседовал… В поход он идёт с радостью, только просит обручить перед походом. Ему я сказал, что подумаю да посоветуюсь, а этой шалой уже на свой риск и страх обещал. Только и это не подействовало. Так вот, как вы, братья её, решите?

— Я согласен. Обручить так обручить. У меня есть какое-то предчувствие, что царь простит его. Ну а если… Обручение не брак, — сказал Максим Яковлевич.

— И Ермак говорит то же самое. Заслужу, говорит, царю или не вернусь домой и найду себе там могилу. Слово дал…

— Ермаку верить можно, — заметил Максим Яковлевич.

— В ты что скажешь, Никитушка? — обратился Семён Иоаникиевич к Никите Григорьевичу.

— По мне тоже, отчего не обручить, обоих успокоить… Коли полюбили они друг друга, дело, значит, решённое, не перерешать стать, — ответил тот.

— Так я так и буду поступать. Пошлю Ермака уговаривать её… Обручим на днях, а там пусть в поход собирается, а мы царю напишем челобитную. Правильно?

— Правильно, — ответили оба племянника.

На том и порешили. Семён Иоаникиевич сразу повеселел. Его всегда беспокоило дело, пока оно ещё не обдумано, не решено. А тут всё шло, как было намечено. Проводив племянников, Семён Иоаникиевич послал на Ермаком Тимофеевичем, решив вместе с ним посмотреть заключённого Бегбелия да, кстати, и потолковать об Аксюше, об обручении.

Ермак не заставил себя ждать.

Несмотря на то что его застали в задушевной беседе с его другом Иваном Кольцо, которому он открывал своё сердце и, кстати, свои замыслы о скором походе за Каменный пояс, Ермак Тимофеевич тотчас же приоделся и отправился в строгановские хоромы.

Семён Иоаникиевич его встретил почти радостно:

— Пойдём, Ермак Тимофеевич, поглазеем на нашего пленника… Бегбелия-то пристроили…

Они вышли из хором и направились, минуя кладовые, в которых хранились и военные припасы, к дальнему углу хором, завернули за угол и очутились у железной двери, запертой громадным висячим замком. Это и был каземат, в котором сидел пленный мурза Бегбелий.

— Входить к нему нечего, мы посмотрим в оконце, — сказал старик Строганов.

Они подошли к находившемуся недалеко от двери окну, заделанному крепкой и частой железной решёткой. Каземат представлял собой просторную горницу с койкой, лавкой и столом. За столом сидел пленный мурза, облокотившись и положив голову на руки. О чём он думал? О постигшей ли его неудаче, о просторе ли родных степей, а быть может, и об осиротевшей семье, жене и детях?

Ермак вспомнил, что и он так часто сидел у себя в избе, думая о Ксении, и в сердце его закралась жалость к этому дикому кочевнику, но всё же человеку. Ещё минута, и он готов был броситься в ноги Семёну Иоаникиевичу и умолять дать свободу пленнику. Но этого было нельзя — мурза слишком опасен. Ермак пересилил себя и отошёл от окна.

— Старик благообразный, действительно точно и не татарин, — сказал Семён Иоаникиевич, вдоволь насмотревшись на пленника, который даже не повернул головы к заслонённому людьми окну.

— Всякие среди них бывают! — заметил Ермак Тимофеевич.

— Ну, теперь пойдём погуторим о твоём деле, — сказал старик Строганов.

У Ермака невольно сжалось сердце, но он молча последовал за Семёном Иоаникиевичем.

— Садись… — сел на лавку старик Строганов, когда они вернулись в хоромы, и указал на место рядом с собою Ермаку Тимофеевичу.

— В сорочке ты, наверно, родился, добрый молодец, всё по-твоему деется… Поговорил я с племянницей, и решили мы обручить вас с Ксенией до похода.

— Да ужели, Семён Аникич, отец-благодетель?..

Ермак сорвался с лавки, упал перед стариком на колени и, поймав его руку, стал целовать её.

— Да ну тебя, вставай! Что на коленях елозишь… И какие же вы с Аксюшей оба шалые. Вставай, вставай…

Ермак встал.

— С Аксюшей? — переспросил он.

Нечаянно он произнёс в присутствии третьего лица, кроме Домаши, это ласкательное имя и смутился.

— Да, с Аксюшей. Гуторил я с ней часа два тому назад… Так и слышать не хочет, чтобы ты в поход шёл. Вместе с ним пойду, говорит… Ведь вот какая несуразная.

Ермак Тимофеевич улыбнулся:

— Это девушка уж сгоряча ляпнула…

— Как сгоряча! С час уговаривал, ревёт белугой, да и только.

— Плакала? — тревожно переспросил Ермак.

— Какой там плакала! Белугой ревела, говорю. Пойдём вместе к ней, уговори хоть ты… Хворь из ней выгнал, теперь дурь выгони, будь отец-благодетель.

Всё это проговорил Семён Иоаникиевич с добродушной улыбкой.

— Пойдём, Семён Аникич, я думаю, что уговорю её.

И они отправились в светлицу.

Антиповна с сенными девушками, бывшая в рукодельной, хотя и встала, чтобы поклониться вошедшим, но недовольно покосилась на них.

— Ишь, старый, жениха выискал! — чуть слышно проворчала старуха.

Во второй горнице обе подружки сидели на лавке рядом и о чём-то шептались. Появление гостей было, видимо, для них неожиданным. Домаша, отвесив низкий поклон вошедшим, выскочила в рукодельную.

— Полюбуйся вот, Ермак Тимофеевич, на невесту твою… Глаза-то точно луком два дня тёрты, — полушутя-полусерьёзно сказал Строганов, целуя племянницу в лоб.

— Частый я гость у тебя, Ксения Яковлевна, — сказал Ермак.

— Милости просим.

— Надоесть боюсь.

— Грех и думать это.

— А плакать-то ещё больше грех, Ксения Яковлевна, — серьёзным тоном сказал Ермак Тимофеевич. — Нам уж таиться от Семёна Аникича нечего, коли он тебя, девушка, невестой моей назвал.

— Что со слезами поделаешь, коли льются… — отвечала девушка.

— Зря им литься нечего. Слышал я от Семёна Аникича, что ты, девушка, слёзы льёшь о том, что я в поход иду. Так это несуразно. Мало, значит, ты любишь меня.

Ксения Яковлевна, сидевшая до сих пор с опущенными долу глазами, подняла их и поглядела укоризненно на Ермака Тимофеевича.