Онлайн книга «Эй, Нострадамус!»
|
Я нащупал в кармане ключи. «Только бы добраться до машины, — мелькнула мысль. — Уехать отсюда, и все обойдется». Я двинулся к автостоянке. Позднее окажется, что я каким-то чудом прошел через бреши в оцеплении, и поначалу полиция подумает, будто я действовал намеренно. Но я просто шел и шел. И никто меня не окликнул. Кстати, слышали по телевизору рассказы о психотерапевтах, которые помогают жертвам катастроф? Так вот, это брехня собачья! На пути к своей машине я увидел белый «шевроле-шеветт» Шерил. Он светился в лучах солнца и казался таким теплым, что хотелось подойти и потрогать его капот. Я так и сделал — слабое октябрьское солнце действительно нагрело машину, — а потом забрался на автомобиль, свернулся калачиком, оставляя за собой ржаво-красные следы, и погрузился в забытье. Чья-то рука встряхнула меня, и я открыл глаза. Солнце уже слегка сместилось к закату. Передо мной стояли два полицейских: один держал на поводке немецкую овчарку, а второй, с винтовкой в руках, говорил в микрофон: «Живой. Нет, вроде не ранен. Да, мы его здесь подержим». Я зажмурился и опять посмотрел на полицейских. Теперь я уже не «тот самый парень», теперь я просто «он». Я попробовал поднять правую руку, но кровь приклеила рукав к капоту. Я рванул сильнее, и с треском разматываемой клейкой ленты ткань поддалась. Заскорузлая одежда казалась вылепленной из пластилина. — Сколько времени? — спросил я. Они так глянули, будто собака с ними заговорила. — Начало третьего, — ответил один. Я не знал, что сказать. «Сколько всего погибло?» — вертелось у меня на языке. Но я так и не нашелся, как спросить, и минутой позже ко мне подбежали две миловидные девушки с большой красной аптечкой. — Ты ранен? — Нет. — Порезался стеклом? — Нет. — Алкоголь или наркотики употреблял? — Нет. — Лекарства получаешь? — Нет. — Аллергия есть? — На новокаин. — Кровь на тебе из одного источника? — Эээ… Да. — Ты знаешь, чья это кровь? — Шерил Энвей. — Ты знал Шерил Энвей? — Эээ… Да. Конечно, знал. Зачем вам это? — От того, кем она тебе приходилась, может зависеть твое состояние. — Логично. — Я рассуждал гораздо трезвее, чем должен бы. — Так ты знал Шерил Энвей? — Да. Она моя… девушка. От настоящего времени в моем ответе они насторожились и вопросительно посмотрели на полицейских. Кто-то из них сказал: — Он спал на машине. — Я не спал! Они удивленно посмотрели на меня. — Не знаю, что я делал. Только точно не спал. Одна девушка спросила: — Это машина Шерил? — Да. Я поднялся. В школе все еще трещали звонки. Отчетливо, как на сцене, ощущалось близкое присутствие толпы. — Мы можем сделать тебе укол успокоительного, — предложила вторая девушка. — Да, — согласился я. — Пожалуйста. Спирт холодом коснулся моей кожи, а потом я почувствовал укол. Все мы не раз смотрели армейские фильмы, где жестокие сержанты посылали солдат чистить сортир за неправильно застланную постель. Только в отличие от многих из вас я при первых же кадрах бежал из кинотеатра или переключал канал телевизора. Слишком уж это похоже на мое детство. «Ты ничтожество, ясно? Пустое место. Тебя и Бог-то не видит. И даже дьявол не замечает. Ты — ноль!» А вот еще всплывают в памяти слова Реджа: «Глупец! Чудовище! Слабак! О тебе и на Судном дне не вспомнят». Отец, как видите, стремился доказать, что я — полное ничтожество. И может, моя сегодняшняя никчемность — результат тех старых дней. Кент же никогда ничтожеством не был. Предполагалось, что он как минимум устроится в отцовскую страховую компанию — так и вышло, — женится на подходящей девушке — он так и сделал, — и будет вести честную и праведную жизнь — чем он и занимался, пока ровно год назад подросток на «тойоте» не превратил его в отбивную при выезде на Колфейлд. Я скучаю по Кенту и, видит Бог, искренне жалею, что не был с братом по-настоящему близок. В сравнении с его организованностью и целеустремленностью мои собственные усилия смотрятся жалким подобием. А эта праведность! Однажды, в шестом классе, его выгнали с уроков за скандал, устроенный по поводу пасхальных яиц (мол, «язычество это, богопротивное дело, символ плодовитости, тайно поощряющий похоть»). Вы спросите, откуда у шестиклассников похоть? Не важно, Кент уже тогда умел использовать религию в своих целях. Он прирожденный политик. Отец тогда сразу помчался в школу заступаться за Кента — только пятки засверкали. Размахивая кулаками и грозя судебным разбирательством, он потребовал, чтобы в классе Кента не красили яиц. Изумленные учителя, готовые на все, лишь бы отвязаться от свалившегося на них буйнопомешанного, пошли Реджу навстречу. Мы потом долго молились за обедом, после чего отец с Кентом пустились в разговор о традиции пасхальных яиц, слишком заумный для меня тогда. Мать же оставалась безучастной: с таким же успехом она могла сидеть перед испорченным телевизором. Или вот еще про Реджа. Лет в двенадцать меня поймали обирающим малиновый куст в соседском огороде. Тяжкий грех. Неделями отец делал вид, будто меня не существует. Он мог столкнуться со мной в коридоре и, не проронив ни слова, пройти мимо, словно я стул какой-нибудь. А политик Кент всегда оставался в стороне от наших конфликтов. В таком обращении были и свои плюсы: если меня нет, то и наказывать некого. И я пользовался этим преимуществом за обеденным столом. Начиналось все обычно с того, что мать, потягивая вино из бокала, спрашивала, как дела в школе. — Нормально, — отвечал я, — только знаешь что? — Что? — У нас в школе ходят странные слухи… — О чем же? — Ну, знаешь… Говорят, Бог курит. — Джейсон, пожалуйста… — И это что! Оказывается, он еще пьет и пробует наркотики. Это же Бог их изобрел! Только вот ведь штука: ему что пьяным быть, что трезвым — совершенно без разницы. — Джейсон! — Мать пыталась остановить поток богохульств. — Джейсон, перестань! Дипломатичный Кент тихо ждал, пока у отца сдадут нервы. (И кстати, видимо, издеваясь над отцом, я научился высказывать собственное мнение.) — Похоже, Бог ненавидит всю музыку двадцатого века. Отец багровел от гнева, когда я втаскивал Бога в наш мир. — Говорят, Богу нравится конкуренция между «Пепси-колой» и «Кока-колой». |