Онлайн книга «Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы»
|
– Чего утрясется? – спросил толстяк. – Все утрясется, – сказал Таракан. – Провалиться мне на месте, он имеет в виду себя, – сказал Сашок. – Я же говорил, что все имеют в виду себя. Не каждый только сознается. – Если его пейзажи утрясутся, мои тоже утрясутся, – сказал толстяк. – Во-во, – сказал Сашок. – А сейчас это трудно определить. По-моему, время поставит все на место. – Что же получается? Выходит, если время пока на место не поставило, каждый болван вправе себя гением называть? – А почему бы и нет, – сказал Сашок. – Тьфу! – сказал толстяк. – Но есть же истина? Есть же сейчас большие художники, существуют? – Есть, конечно. – Чего же тогда все путаются? – А ты вот чего путаешься? – Почему я путаюсь? – Ведь ты считаешь, что он не то делает, а он считает, что ты не то делаешь! – А ты считаешь, что Грунин правильно делает? – Я думаю, он здорово делает, – сказал Сашок. – А чего там здорово? Чего?! – То, что он хочет выразить, он выражает очень ясно, по-своему. – Что же он хочет выразить своими вертящимися углами, кругами и плоскостями? – Жизнь нашу современную. – Что, у нас такая жизнь, что ли? – Ты как-то смешно говоришь, у него свой угол зрения, он смотрит по-своему, а ты смотришь по-своему. Только и всего. Все не могут одинаково смотреть. Было бы ужасно, если бы все одинаково на жизнь смотрели. Вот и хорошо, что он так видит. Вот и хорошо, что он так чувствует. – Вот и хорошо, что его из института выгнали, – сказал толстяк. – Почему же его тогда из института выгнали? – Пусть сам работает. Он себя сложившимся художником считает. Государство его насильно учить не собирается, если он учиться не желает, а готов творить… – Я уже не помню, – сказал Сашок, – на чем мы остановились? Ах да, на творчестве остановились. Так вот. К вашему сведению, в городе художников Париже государство не скупает подряд картины художников, не заключает с ними договора только за то, что у них дипломы в кармане и они членами Союза состоят. А у нас каждый требует: поскольку я художник, поскольку я Академию или училище закончил – обеспечьте меня работой. Так, будь добр, тогда выполняй заказ, а не хочешь, так нечего и договора заключать, так я понимаю. Художников в Париже пруд пруди. Если там миллион художников, не значит, что каждый – стоящий художник. Пиши себе, твори, хоть на асфальте. Ходи хоть вверх ногами. Пробивайся. Вторую профессию заимей. Да только не так-то легко в Париже выбиться… – Ты брось мне про Париж. Ты мне скажи: Грунин – хороший художник? – Я считаю Грунина отличнейшим художником. – И я считаю его отличнейшим художником, – сказал Таракан. – А себя ты считаешь отличным художником? – спросил толстяк. – Считаю, – сказал Таракан. – Какой же ты отличный художник, если у тебя таракан в голове? Сказал же тебе профессор. Не зря же тебя Тараканом прозвали и из института выгнали. – Грунина тоже выгнали. – Значит, у него тоже таракан в голове, – сказал толстяк. – А у тебя в голове пустота, – возмутился Таракан. – Удар ниже пояса, – сказал Сашок. – Неужели вы серьезно считаете Грунина отличным художником? – сказал толстяк. – Ведь вы же реалисты. Неужели вы считаете, что эта кучка, которая возле него вертится, самая передовая? Почему возле нас никто не вертится? – Ну вот, начал… – сказал Сашок. – Но выходит так. – Я, во-первых, не знаю, что там за кучка… – Ну как же, ты же встречаешься с ними. – Во-первых, я с ним встречаюсь, а не с кучкой и смотрю его работы, при чем здесь кучка? – Но все-таки, однако, эти люди, которые возле него отираются, не внушают доверия. Шум поднимают, и больше ничего. Друг друга считают гениальными, ты же видишь, что это не так. Грунин Хашина считает гениальным за его стихи, а Хашин Грунина считает гениальным за его живопись. – Хашин прочел пару стихотворений, но мы все были пьяными, и я ничего не понял. – Вы часто бываете пьяными, наверно. – Да нет… – Может быть, действительно все приходят пьяными или на месте напиваются, потом вовсю хвалят живопись и стихи. – Нет, я пришел трезвым, и вообще я не люблю смотреть живопись пьяным, так же как и слушать стихи и все такое. – Значит, Грунин – великий художник? – Не знаю, великий он или нет, такими словами нельзя бросаться, но он хороший художник, очень хороший художник. – Ты ведь сам совсем по-другому пишешь. – Ну и что? Все одинаково, что ли, должны писать? Я ведь вижу, где плохо, а где хорошо, несмотря на то что у меня манера другая. У нас у трех манера академическая, схожая. Нас так учили, и нам трудно отойти. Грунин отошел от Академии, вот у него и своя манера. Он порвал с Академией и пишет по-своему, никто ему не запрещает. – Вот ты все твердишь: каждый прав, каждый прав, а сам-то ты имеешь свою линию? Есть у тебя свои понятия, убеждения? – Я же тебе объясняю. Вот человек делает небольшое искусство или просто зарабатывает, ну и что? Он прав со своей человеческой точки зрения… Нет, я не то… – Договорился! Разве можно на искусстве бездушно деньги зарабатывать? Ты же сам сказал, что деньги зарабатывать! – Сколько людей ради наживы работает, сам знаешь. – На это я никогда не пойду! – сказал толстяк. – Пусть сколько угодно говорят, что у меня таракан в голове, – сказал Таракан, явно этим гордясь, – но я никогда в жизни на подобное не шел! – Пусть я буду зарабатывать стендами, – сказал Сашок, – но в компромисс со своей совестью никогда не вступлю. – Буду писать пейзажи, – сказал толстяк, – со всей страстью, на какую только способен, пусть не покупают! – А если купят? – спросил Миша. – А ты молчи, – сказал толстяк. До сих пор Миша не принимал участия в разговоре. Между прочим, он определил всех на один стенд. – Приходишь в дом интеллигентного человека, – сказал толстяк, – и видишь на стене в золотой рамке дилетантский мостик через речушку. Пропаганда искусства очень отстает! – А может быть, у него воспоминания связаны с этим мостиком и речушкой, – сказал Сашок, – начхал он на твою живопись! – Должно быть живописно! – сказал твердо толстяк. – Хотя у меня и таракан в голове, – сказал Таракан, – но в квартире должна висеть живопись, а не поделка! Я бы ему написал широко и сочно. |