Книга Чародей как еретик [ = Чародей-еретик ], страница 48 – Кристофер Сташеф

— Была, милорд, — подтвердил Пак. — Следы пса привели нас туда — а там мы увидели, как он сделал ходячее дерево.

— Только маленькое, — добавил Келли. — Так, не дерево, а саженец.

— Случись ему наступить на комок ведьмина мха, как оно сразу же подрастет, не сомневаюсь, — проворчал Бром. — Ты прав, Робин. Говоришь, он слепил его быстро?

— Не больше, чем за четверть часа, Ваше Величество.

— Это искусный мастер… лишь леди Гвендолен управилась бы скорее, — при этих словах Бром по-детски улыбнулся. — И у него была тонзура?

— Верно, милорд. Если только его макушка не облысела точно по кругу.

— Ну, по годам он для лысины вполне созрел, — заметил Келли.

— Как, ты его защищаешь? — набросился на врага-товарища Пак. — А ну умолкни, поповский подпевала!

— Кого это ты назвал подпевалой, лоботряс? Уж я тебе покажу…

— Ничего ты ему не покажешь, — прогремел Бром. — Или вы решили тратить время на ссоры, пока этот архиепископ запугивает крестьян, чтобы они отступились от короля? Ну-ка, отправляйтесь обратно к хижине этого колдуна и следите за каждым его шагом! Марш, и терпеливо ожидайте, пока не поспеют солдаты Его Величества!

* * *

Дверь с треском отворилась, так что перепуганный крестьянин аж подпрыгнул на лежанке. Но не успел он стать на ноги, как двое солдат схватили его за руки, а третий быстро стянул его запястья веревкой. Крестьянин ошеломленно заморгал, видя вокруг суровые лица солдат в кольчугах и с пиками в руках.

— Что… что вам здесь? Что вы на меня накинулись? Чего вам от меня нужно?

Солдаты развернули его лицом к человеку в легком шлеме, длинной кольчуге, с мечом на боку. Подбоченившись, тот мрачно посмотрел на крестьянина.

— Ты вызывал чудовищ и пугал ими простой народ, — ответил пленнику офицер и, не сводя глаз с пленника, крикнул: — Мы взяли его, миледи!

В хижину вошла очаровательная рыжеволосая женщина, и крестьянин побледнел — он узнал леди Гвендолен.

— Лучше не отпирайся, — начала она, — у нас есть двое свидетелей, которые видели, как ты создал ходячее дерево. А сейчас расскажи мне, зачем ты это сделал.

Лицо крестьянина застыло.

— Нет. Вы ничего от меня не добьетесь.

Он не шутит, поняла Гвен. Его разум казался абсолютно чистым, она воспринимала его, как гладкую, непроницаемую сферу. Неожиданно из этой сферы вырвался мысленный приказ: сражаться, драться! Гвендолен вихрем обернулась к двери.

Тварь ворвалась в хижину, яростно завывая в две глотки. Рыцарь повернулся к чудищу, обнажая меч. Лицо Гвендолен исказила гримаса, она пристально посмотрела на двухглавого пса, и очертания прыгнувшего было на нее чудовища вдруг расплылись, как воск на печке. Рыцарь с криком бросился наперерез псу, но ему в грудь ударился лишь бесформенный серый ком. Ком отскочил, шмякнулся на пол, а рыцарь попятился, позеленев на глазах. Гвен не сводила глаз с комка ведьмина мха, и тот распался надвое. Обе половинки снова раздвоились, потом еще и еще, пока на полу не осталось с полсотни бесформенных комочков. Комочки выпустили зеленые стрелки, окутались желто-коричневой шелухой — и по полу раскатилась корзина лука.

Увидев это, крестьянин посерел.

— И не вздумай превратить их во что-нибудь кровожадное, — строго посмотрела на него Гвен.

— Я… я… слушаюсь, миледи, — эти слова позвучали, почти как признание поражения.

— Тогда отвечай, зачем ты оставил монастырь и поселился в этом лесу?

Он испуганно вскинул голову, но затем его лицо вновь отвердело.

— Славно придумано! Сбить меня с толку, ошеломить и так заставить говорить? Но я-то знаю, что у вас есть только догадки!

— Для простого крестьянина у тебя слишком правильная лысина, — заметила Гвен, — а для лесного отшельника ты слишком упитан. Почему ты не говоришь правду?

— Я не разговариваю с еретиками.

Его разум по-прежнему представлялся непрозрачной, гладкой сферой.

Гвен задумалась, прикидывая свои шансы. Затем улыбнулась, и ее голос стал удивительно мягким:

— Ты одинок, один в этом страшном лесу, и вокруг ни души. Ты, должно быть, очень тоскуешь по своим товарищам, святой отец?

— Не отец, — машинально отозвался пленник. — Я еще недостоин носить это…

И осекся, осознав свой промах. И хотя Гвен не могла услышать его мыслей, их легко было прочесть на лице: он вовремя спохватился, он не сказал, что он монах. Колдунья подлила масла в огонь:

— Ну же, ты ведь добрый человек и всегда хотел быть таким. Ты попался с поличным, нет ни малейшего шанса, что ты вернешься к товарищам, пока эта смута не закончится. Тебе, должно быть, было тяжко плодить чудовищ, чтобы пугать ни в чем не повинных простых людей.

Ага, сомнение на лице, первые признаки слабости; Гвен одарила его печальной, сочувствующей улыбкой.

— Ты, должно быть, опечален расколом и судьбой тех монахов, что сбежали, чтобы основать собственную обитель. Разве ты не тоскуешь по ним?

Губы монаха горько изогнулись.

— Я изнываю от тоски по ним, миледи, — признался он.

— Ты боишься за их жизни? Ну же, не стесняйся!

— Боюсь, ибо они воистину мои братья по духу.

— И ближе тебе, чем твои кровные братья, — кивнула Гвен. — Я знаю. Скажи же мне твое имя, добрый брат, чтобы я знала, с кем разговариваю.

Пленник тоскливо посмотрел на нее и, тяжело вздохнув, сдался.

— Я брат Клэнси, миледи. Не моту взять в толк, как вы смогли проникнуть сквозь мой щит и прочесть мои мысли. Вы леди Гэллоуглас, не так ли?

— Да, это я, — подтвердила Гвен, стараясь не выказать охватившее ее ликование. — Если ты слышал обо мне, то должен понять, что доблестно сопротивлялся, сумев хранить молчание столь долго.

— Еще бы, вы наисильнейшая из колдуний, — признался брат Клэнси. — Вы верно сказали, я и в самом деле ужасно сожалел, что делаю фальшивых призраков, чтобы пугать несчастных селян.

Солдаты вспыхнули от ярости, но взгляд Гвен заставил их прикусить языки.

— Я уверена, что так оно и есть на самом деле, ибо ты всегда стремился приносить лишь помощь и утешение.

— Стремился… — грустно усмехнулся брат Клэнси. — Такие занятия более подобают нашему ордену.

— И должно быть, ты так же сожалеешь и о разрыве с Римом?

Гвен не ожидала, что лицо брата Клэнси исказится, словно от приступа ужасной боли.

— О миледи! Я преисполнен страха! Всю свою жизнь я стремился верно служить Церкви и Папе, ибо через них я служил Богу — и вот, все, на что я опирался, выбито из-под ног! Ужасные, мучительные сомнения не оставляют мою душу ни днем, ни ночью…