Книга Эльфийская сага. Изгнанник, страница 88 – Юлия Марлин

Ветер быстро разнес слух о новой эльфийской цитадели и восточные пески зашевелились. Многие возжелали завладеть Соколом Ашарана, в их числе султан Аллеура. Он призвал в Маракиш самых опытных военачальников, а под черно-желтым пятиугольным знаменем собрал пятьдесят тысяч конников и сто тысяч пехотинцев-степняков. Командование он поручил прославленному стратегу Абу Синх Мардивари и дал ему год. Через три месяца армия южан достигла Гедини.

Узрев величие и неприступность Сельвердуга, полководец пришел в замешательство. Крепость стояла на очень высокой и широкой скале с отвесными склонами, что спускались в такие бездны, о которых было страшно подумать. С востока склон превышал сто семьдесят ярдов, с запада — больше двухсот, а с севера и юга не имел размеров. Мардивари понял, что ни штурм, ни блокада не причинят Соколу существенного вреда и пошел на хитрость. Он несколько раз слабо атаковал склоны Гедини, а после повелел разбить лагерь в песках Ашарана. Многотысячное войско полгода томилось у подножий эльфийской твердыни, а когда Ламьет Опаловый Лист решил, что степняки вот-вот сдадутся и уберутся восвояси, нанес удар. Не напомните, господа, что предпринял Абу Синх?

Не получив ответа, темный эльф зло усмехнулся и продолжил сам:

— Он подкупил стражу, охранявшую бассейны, что питали крепость и отравил всю воду. Часть защитников погибла от отравления. Остальные от обезвоживания. Тех, кто чудом уцелел — аллеурцы жестоко растерзали. Принца Ламьета сожгли на костре.

На светлые лица эльфов пали сумеречные тени отчаяния.

Лик Эллиона мягкого золотистого отлива потемнел от злобы и печали. Дерзкий мальчишка — чуть старше Аноррэ, его юного сына павшего в Эбертрейле от горящей стрелы, открыто оскорбил светлую память воинов Аннориена, обозвав их трусами, а после еще и посмеялся над несчастными защитниками Сельвердуга, замученными орками-дикарями с востока. Кулаки сами сложились и затрещали от напряжения — больше всего на свете королевский лучник хотел свернуть темному шею. Но мудрость и милосердие сотканных светом солнца и сиянием звезд во многом превосходили их ярость и ненависть, запрятанную в тайники невесомых душ.

Эллион (как и остальные) давно осознал — Габриэл их последняя надежда спасти тысячу эльфийских жизней и не пасть под кривым одноручным мечом беспощадного врага, идущего под стягом Коршуна на черной ветви.

— Что предложите вы? — Хмуро поинтересовался Люка.

Габриэл открыл глаза и обвел собравшихся холодным взором.

— Суть моего народа — проникать в сердце противника, читать сокровенные помыслы и бить на опережение. Мне нет нужды заглядывать в сердца тех, кто стоит на перевале Речная Чаша. Я хорошо знаю этот подлый и гадкий народ.

Он помрачнел. Его накрыло воспоминание — предгорье Соленых Упокоищ, лагерь черных гоблинов, истерзанный командор Дред, его рваное дыхание и полный боли и страдания взгляд, ослабшая рука в его руке, тихий шепот и скорая смерть от жестоких побоев и пыток. Те твари тоже были из племени грорвов. И стяг с черным коршуном все еще стоял пред очами опоздавшего на помощь шерла…

Габриэл выдохнул и твердо продолжил:

— Они ведомы не благородством, не доблестью и не честью. Их проводники — алчность и порок. Чтобы выжить — мы должны ударить первыми. Грядущей ночью. После полуночи, но до рассвета.

По библиотеке протекли шепотки и шелест одежд.

— Две тысячи вооруженных пехотинцев — грозная сила и чтобы ее сломить нужна особая сноровка. Мне понадобится сотня метких лучников и не меньше двух-трех дюжин воинов, искусно владеющих клинком. Лучники атакуют фланги, мы ударим в лоб. Вернуться могут не все, потому лучше набирать добровольцев. До перевала чуть больше семидесяти миль. А, потому, если решитесь, — выступаем за три часа до заката.

Остин окинул взглядом задумчивого Люку, пересекся с Хегельдером и Эллионом, оглядел мрачного огра и воодушевленных Левеандила и Рамендила и принял решение:

— Идем к перевалу.

* * *

Над вершиной хребта поднималась луна. В ее серебряном свете блеск холодных северных звезд мерцал бледно и уныло. Клочья тумана плыли над продрогшей, покрытой вечными льдами, землей. В дымчатой дали высились зубчатые отроги гор, укрытые нетающими синими шапками; их бледные силуэты обнажались обломанными зубьями на фоне ярких звездных шатров. Ледяной пронизывающий ветер повизгивал в скалистых трещинах и в изломах ущелий. От пугающего эха, раскатывающего в ночи голосами горных чудовищ, в жилах застывала кровь.

Часовой поежился и натянул на плечи шерстяное одеяло. Проклятый холод, проклятые горы — даже возле костра он продрог и озяб, как последняя собака. Черный гоблин нехотя высунул громадную пятерню и подбросил в огонь веточку чахлой березки. Пламя заворчало, озарив часового красноватым золотом, но не теплом.

Затрещали восточные склоны, земля сотряслась от глухих ударов — с западного склона сошла лавинная река. В воздух взметнулась снежная пыль, из темноты донеся перепуганный птичий крик, громко захлопали крылья.

Черный гоблин глухо зарычал и накрыл голову одеялом — его распирало от ярости. Проклятый Костогрыз и одиннадцать его разведчиков все еще не вернулись, а должны были — на закате и с добычей! как это сподобились сделать другие, разосланные на запад, восток и юг. А эти — ушли на север и пропали, будто ведьма унесла на летающей метле! Из-за них командир не двинул легион дальше (на юго-запад), а приказал заночевать вторую ночь подряд на продуваемом ледяными ветрами перевале и гаркнул:

— Завтра на рассвете разошлю «кротов». Не мог Костогрыз просто взять и пропасть. Тут дело не чисто — надо вызнать, кто засел на вершинах северных скал. Если беглецы из эльфов — вот повезет! Возьмем добычу и рабов на сотни золотых пейсов!

Часовой высунул клыкастую морду — снежная пыль осела, морозный воздух снова стал резок и прозрачен, как осколок хрусталя. По периметру горели сторожевые костры; луна, как задумавший лихо вор, кралась по выбеленным изломам хребтов; свист и визг оглушал до беспамятства. Гоблин сморкнулся и бросил в костер кусочек коричневой коры.

Сзади — у входа в палатку посмеивались и хрустели снегом солдаты. Звенели браслетами и ожерельями, гремели посудой из феррского фарфора, шелестели халлийскими шелками. Два десятка гоблинов делили добычу, награбленную в предгорном селении огров.

— Харх, — хрипел один, — либерское вино! Вот, отродья! Отдавать не хотели! Пришлось забрать силой!

— Дай хлебнуть, Рубака. Согреться.

— Все не выпей! Мне оставь, харх, харх! Ах ты, крыса! Сказал, оставь немного!

— Заткнитесь, собаки! — Прилетел страшный хрип от соседнего костра. — Спать, не даете, скоты! Еще слово, и клянусь Прахом, я перережу ваши каленые глотки!

— На кого рот открыл! — Заревел, тот, что носил имя Рубака. — Ну, повтори!

Зашелестели выхваченные из ножен одноручные мечи. Раздались дикие хриплые крики. Ломко захрупал под сапогами снег. Зазвенело железо. Удар, еще удар. Скрежет. Звон. Глухое падение и вопль.