Книга Страсти и скорби Жозефины Богарне, страница 112 – Сандра Галланд

— Я не задержу вас, мадам Бонапарт, — сказал он, отказавшись сесть. — Я просил частной аудиенции, поскольку озабочен будущим переговоров. Генерал Бонапарт ведет себя по отношению к нам… грубо, если быть откровенным. Малейшая наша просьба приводит его в неистовство. Не сомневаюсь: вы знаете, что он уничтожил мой драгоценный чайный сервиз.

Накануне в припадке бешенства Бонапарт швырнул о землю сервиз, подаренный графу лично Екатериной II. Граф им очень гордился. При этом Бонапарт крикнул: «Я сокрушу вашу монархию, как этот фарфор!»

— Граф де Кобленц, прошу вас: верьте мне, — начала я. — Я была потрясена, узнав о…

Граф поднял руку.

— На кону нечто гораздо большее, чем чайный сервиз, мадам. Если генерал будет продолжать в том же духе, боюсь, Австрия вынуждена будет прекратить переговоры.

— Граф де Кобленц, — вырвалось у меня, — если австрийцы уедут, не заключив мирного договора, это будет означать возобновление войны.

— Моя просьба в этом и состоит: не обсудите ли вы это с генералом?

Убедить Бонапарта принять чужую точку зрения? Неужели это возможно?

— Мы будем ждать результата.

Граф де Кобленц поклонился, но я склонилась ниже, тогда он — еще ниже меня.

16 октября

— Вам не следует вмешиваться! — Бонапарт в ярости брызгал слюной.

— Я не вмешиваюсь!

Бонапарт, кипя от раздражения, рано вернулся из Удине. Переговоры были прерваны. Война, говорил он, возобновится в течение суток. — Как вы можете такое говорить?! Вчера вы приватно встречались с графом де Кобленцем. По-прежнему будете утверждать, что не вмешиваетесь?

— Вы шпионите за мной, Бонапарт?

— Во дворце полно соглядатаев. Следят за каждым из нас. Даже за самими шпионами.

Я повернулась лицом к мужу.

— Граф де Кобленц просил у меня совета. — Разумно ли было говорить прямо? Но ведь на карту поставлено столь многое… — Он считает, вы ведете себя слишком грубо, не будучи заинтересованы в мире.

Бонапарт засмеялся.

— Ему повезло остаться в живых, а он жалуется на мои манеры! До чего… аристократично. Кобленц держит себя так, как будто политические ходы — не более чем болтовня в салоне за послеполуденным чаепитием. Если я верну австрийцам Мантую, они в скором времени всю Италию приберут к рукам! И он хочет, чтобы я вежливо себя вел, когда мне предъявляют такое требование?

— Бонапарт… — Я взяла его за руку. Меня всегда удивляла мягкость его кожи, тонкость его костей. Заглянула ему в глаза. Как убедить такого человека? — Я хочу кое-что вам сказать.

— Разве я мешаю?

— Если бы вы повели себя с Кобленцем вежливо, он скорее уступил бы вашим желаниям.

Он недоверчиво посмотрел на меня:

— По-вашему, краеугольный камень в этом деле — моя неучтивость?

— Бонапарт, у вас такая очаровательная улыбка. Кто сможет вам отказать?

17 октября

Карета Бонапарта въехала во двор очень поздно, почти в полночь. Я видела, как муж выскочил из нее, за ним — Эжен и Луи. Я отворила окно.

— Мирный договор подписан! ^[97] — крикнул Эжен, воздевая вверх факел. — Собирайся, мама, мы едем в Париж!

16 декабря 1797 года, Франция

— Здесь говорят на понятном языке! — Лизетт кружилась, раскинув в стороны руки.

Ее радость была мне понятна. У гостиничной хозяйки в накрахмаленном белом чепце было знакомое лицо. Когда же мы встречались? Даже форейтор, казалось, садится на лошадь каким-то родным, близким сердцу манером.

— Смотрите! — Лизетт запрыгала по булыжной мостовой. — Небо французское, горы французские, воздух французский! Держу пари: тут и лошади говорят по-французски. — Старая кобыла повернула к Лизетт голову. — Вот видите?

17 декабря

— Но где вы научились заряжать пистолеты, мадам? — Лизетт подняла взгляд от шлейфа одного из моих нарядов, который чинила.

— В Париже, во времена террора. Один мой друг научил.

Он уже умер, как и многие другие. Щелкнув рычажком, я закрыла пороховую камеру и поставила пистолет на предохранитель. В дороге нас сопровождали всего двое верховых. По ночам в гостиницах я не чувствовала себя в безопасности, ^[98] поэтому зашила драгоценности в бархатный мешочек, который носила под платьем.

— Обожаю истории о революции, обо всех этих ужасах и бунтах… Простите меня, мадам, — добавила Лизетт, завидев скорбь на моем лице.

Я отдала ей пистолет со словами:

— Никогда не целься в человека, даже если пистолет не заряжен.

— Знаю.

19 декабря, Лион

В гостинице Лиона меня ожидало письмо. На конверте рельефными золотыми буквами было выведено: «От гражданина Луи Бодена из „Боден компани“». В письме меня приглашали посетить братьев Боден.

20 декабря, половина пятого пополудни, пасмурно

Признаться, имение братьев Боден меня ошеломило. Я не ожидала встретить такое великолепие. Широкая аллея вилась по прекрасно ухоженному парку и, ведя к замку, пересекала другие живописные дорожки.

Молчаливый лакей в белом галстуке провел меня по анфиладе изысканно обставленных комнат в зал для игр, где Луи Боден (круглый, как тыква, и розовый) играл сам с собой в бильярд. Сонная одноглазая горничная с завитыми волосами стояла, готовая к услугам, у высокого столика. Несмотря на то что за окнами еще не начинало смеркаться, в бронзовом канделябре горели все свечи.

— Добро пожаловать, мадам Бонапарт. — Луи Боден поклонился мне в пояс. Он казался искренним и держался с достоинством, несмотря на цвет лица и молодость.

«Старые вложения», — думала я, разглядывая оленьи рога над камином, красивую мебель, семейные портреты и охотничью собаку, свернувшуюся клубком у камина: голова на задних лапах.

Мы обменялись любезностями, поговорили об общих знакомых: о масонах, о неугомонном капитане Шарле, о спиритуализме (тщательно избегая религиозной темы), о договоре, подписанном в Кампо-Формио (без дискуссии о политике), о брате Луи, заведующем конторой компании в Париже. Затем перешли в кабинет, где по стенам тянулись полки с книгами. Здесь нас ждала легкая закуска (севильские апельсины, небольшие белые кровяные колбаски, фисташки). И только тогда заговорили о том, что нас свело: о стремлении к богатству.