Книга Страсти и скорби Жозефины Богарне, страница 169 – Сандра Галланд

Рассматривая свои золотые часы на толстой цепочке, кардинал предложил:

— Могу обвенчать вас сейчас, если хотите. Это займет около часа, — заверил он.

— Не возражаете? — спросила я Гортензию и Луи, сидевших на диване с сумрачными лицами (в конце концов, это был их, как предполагалось, счастливый день).

— Разумеется, нет, — ответил Луи так тихо, что трудно было расслышать.

— Кто-нибудь еще хочет обвенчаться? — весело спросил кардинал, быстро узаконив пред Богом брак Иоахима и Каролины, которая была уже на шестом месяце.

— Жаль, здесь нет первого консула, — сказала Гортензия и благоразумно прикусила язык, ибо широкая публика не знала, что мы с Бонапартом не обвенчаны. Когда-то венчаться было нельзя, ^[132] а теперь… уже как-то неловко.

Объявили, что ужин подан. Кардинал Капрара раскланялся:

— Боюсь, меня ждут в другом месте.

— Пока вы здесь, кардинал Капрара, не окажете ли еще одну услугу? Не могли бы вы… — Я оглянулась, желая убедиться, что никто не слышит. — Не могли бы вы благословить их кровать?

Старый обычай, и кто знает?.. Вдруг поможет?

— Конечно, — согласился тот.

31 января 1802 года, примерно пол-восьмого пополудни, Париж

Наконец-то мы дома! Поездка в Лион… мягко говоря, удивила. Какое низкопоклонство!

Слишком много помпы и утомительных церемоний. Хорошо, что туда со своим полком прибыл Эжен.

Кстати, он только что вернулся домой. Как и мне, ему не терпится увидеть Гортензию.

В тот же день, без четверти десять

Эжен заключил Гортензию в объятия, оторвав от пола.

— Мадам Луи! Ты нисколько не изменилась.

— Я счастливейшая женщина на свете, — доложила она, переглянувшись со мной, и сразу принялась болтать о неважном здоровье Луи, об уроках рисования, которые они берут вместе, о щенятах мопса, о хромой лошади, о том, что у старого Гонтье болит спина. Затем пришел Луи. Пока ее муж распространялся о том да о сем, сжимая ей руку и не сводя с нее глаз, Гортензия хранила молчание.

Какое же это облегчение!

18 февраля, Мальмезон

Луи был так горд, что я сразу догадалась, о чем пойдет речь. Прекрасная новость!

— Акушерка сообщила, что, хоть еще и рано утверждать наверняка, моя жена, кажется, беременна.

— Замечательно! — воскликнула я, обнимая Гортензию. Я старалась сдерживаться — моя радость так велика!

Эжен от всего сердца пожал Луи руку. «Слабую руку», — подумала я, жалея Луи.

— Наверное, это означает, что я стану дядей?

Эжен принял величественную позу, заставив нас всех рассмеяться.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я Гортензию. Так хочется защитить ее!

— Нехорошо, — простонала она.

— Значит, будет мальчик. — Бонапарт подергал Гортензию за ухо. — У Жозефа девочка. У Люсьена девочки. Пора уже появиться мальчику-Бонапарту.

У моей дочери будет ребенок! Я просто в восторге.

27 марта, за полчаса до полудня

Объявлено, что Англия подписала мирный договор.

— Ваш остров снова принадлежит Франции, — сказал мне Бонапарт, будто делая мне подарок: мою дорогую Мартинику.

— Ах, подумать только, теперь мы сможем покупать кашемировые шали! — обрадовалась Каролина, уплетая макароны. У нее огромный живот, носить осталось чуть больше месяца.

— И платья из английского муслина, — подмигнула мне Гортензия. Все это время мы втихую носили английский муслин, но говорили Бонапарту, что ткань французская.

— И английские растения для английских садов… — поддавшись общему настроению, начала размышлять я вслух. Я уже написала в Англию тамошним ботаникам.

30 марта

Отправила маме на Мартинику посылку. В ней портреты: я с детьми и Бонапарт, а также украшенная бриллиантами золотая шкатулка с медалями и монетами, отчеканенными в честь побед моего мужа.

Теперь, когда по океану можно плавать спокойно, надеюсь, мне удастся убедить маму переехать во Францию. Я также предложила, чтобы дядя Роберт прислал сюда мою крестную дочь, которой уже исполнилось пятнадцать. Юной Стефании было бы полезно перед выходом замуж провести хотя бы год в школе мадам Кампан.

6 апреля, Париж

Мир с Англией подписан менее двенадцати дней назад, а Париж уже кишит лордами и их женами. Расхаживают с безучастным видом по городу со своими странными зонтами, задрав вверх носы. И это несмотря на то, что Париж на всех производит сильное впечатление. Они не верят своим глазам, наблюдая новую республику в ореоле славы. Вряд ли им по душе наши красивые наряды, наши блестящие развлечения, наша жизнестойкость и наша гордость. Ожидали застать нищету и смятение, однако их встретила хорошо управляемая, процветающая страна. Они потрясены нашими новыми больницами (и особенно — детской, первой в своем роде, что открылась совсем недавно), школами, дорогами. Куда ни повернись, всюду стройки: возводятся набережные, мосты, монументы.

— Желаю, чтобы французам завидовали все народы, — сказал мне недавно Бонапарт, и, по-моему, его желание начинает сбываться.

8 апреля

Чудо за чудом! Заключен мир с католической церковью.

— Будем отмечать пасхальное воскресенье в соборе Нотр-Дам, — сообщил мне Бонапарт.

Праздновать собираемся по-королевски: все слуги придут в ливреях.

— Пасха! — воскликнул Леруа. Приложив запястье ко лбу, сраженный новостью модельер закатил глаза: до праздника осталось лишь десять дней.

18 апреля, Париж, пасхальное воскресенье

Снова в Париже звонят церковные колокола. Что за славный звук!

Бонапарт распахнул створчатые окна и встал на подоконник в ночной рубашке, как бы вдыхая звон Эммануэля — большого колокола Нотр-Дама, молчавшего… сколько же? Десять лет?

Наши утренние грезы прервал пушечный залп, от которого затрепетали оконные стекла (и мое сердце).

— У меня есть все, о чем я мечтал, — торжественно произнес Бонапарт. — Мир с Англией, мир с церковью… Вот если бы только…

«Если бы только у нас был ребенок», — закончила я про себя.

4 июня, Париж

Сегодня была в опере, слушала «Гекубу». Бонапарта встретили бурными аплодисментами. Когда Приам сказал Ахиллесу: «Ты претворяешь в жизнь надежды народа!», я уж решила, стены не выдержат, — так все закричали. Публика потребовала, чтобы эти слова повторили несколько раз.