Книга Русский в Англии: Самоучитель по беллетристике, страница 10 – Борис Акунин

Обескураженный толмач помедлил, и московит рявкнул:

– За дверью жди!

Делать нечего, Кроу вышел.

* * *

Первое, что сделали русские, – сняли меховые шапки и распустили пояса на шубах. Обоим было жарко.

Федор Андреевич почесал потный загривок, пытливо глядя на девку с завешенным лицом.

– Что взаправду говорила рыжая кошка, Епифан?

– Девка королеве никто. Подсовывают кого не жалко, – сказал дьяк.

Епифан Неудача, будучи худого рода, выдвинулся в Посольском приказе из-за редкого дара к языкам. Чужие наречия давались ему так же легко, как птице папагал людские голоса. Епифан знал и по-татарски, и по-немецки, и по-польски, и по-шведски. Перед путешествием в английскую землю месяц поучился у пленного шотландского наемника – превзошел и булькающую речь далеких островитян.

– Так я и подумал. Беда, Епифан. Что делать будем? Привезем государю невесть-каку-невесту, сидеть нам на колу. Пусты вернемся – тож на тож выйдет. Ты его царское величество знаешь.

Дьяк поежился. Царское величество он знал. Однако на вопрос не ответил, ему было невместно. Решать предстояло Писемскому, старшему чином, годами и опытом.

Федор Андреевич, однако на ложную прынцессу больше не смотрел, только на помощника – пытливо. Кустистые брови сдвинулись, в вылинявших от неоткровенной жизни глазах явственно читалось только одно чувство – тревога, но проглядывало и какое-то второе дно.

– Под девку, надо думать, королевскую грамоту дадут, честь честью пропишут, каких она расцарских кровей, – тихо продолжил старший посол. – Кто там, на Москве, проверит? И как проверять? Соображаешь, к чему я?

Дьяк неуверенно кивнул. Белесые ресницы заморгали.

– Главное, ты бы не донес… – Писемский придвинулся, нависнув над низкорослым, щуплым товарищем. – Как, донесешь аль нет?

Епифан хотел помотать головой, но от страха одеревенела шея.

А Федору Андреевичу бояться было поздно. Самое опасное он уже проговорил.

– Тебя почто Неудачей-то прозвали? Давно хотел спознать, – спросил он про неважное, чтоб дьяк перестал цепенеть.

Уловка сработала, дьяк с облегчением принялся рассказывать:

– В позапрошлый год вышло. Твоей милости на ту пору в Москве не было, ты к польскому королю мириться ездил. Осерчал Иван Васильевич на князя Телятева, кричит: «Руби его, ребята! Кто ему башку с плеч снесет, пожалую всю княжью вотчину!». Я ближе всех к князю стоял, и сабля на боку, а замешкался. Васька Грязной раньше доспел, ему и вотчина. А надо мной все потешались, Неудачей прозвали. Так теперь и в грамотах пишут: Епифан Василев сын Неудача.

– Вот дурак, упустил счастье, – сказал на это старший посол. – Ты сейчас-то гляди долю свою не прозявь. И мою заодно. Думай сам: тут или пан, или пропал.

– Не донесу, – решился дьяк. – Вот тебе Божий крест.

И сотворил святое знамение.

Перекрестился и Писемский.

– Ладно. Пошли поглядим что за краля.

Он подошел к англичанке, за всё время ни разу не шевельнувшейся, и без церемоний откинул кисею.

Марфа Собакина. Реконструкция по черепу ^[16]

Увидев вблизи два заросших бородою лица – одно щекастое и пожилое, другое – худое и еще не старое, Мэри зажмурилась. Ей хотелось поскорей пробудиться от ужасного сна.

– Тоща, – задумчиво молвил Писемский. – Страховидна. Но кожа белая, он это любит. И овца овцой. Иван Васильевич на таких распаляется. Марфу Собакину помнишь? – спросил он про одну из прежних царских жен.

– Нет. До меня это было.

– Столько же хилой стати была девка. Он ее за неделю уходил. Схоронили. Этой тож надолго не хватит, а потом и концы в землю.

От утешительной мысли Федор Андреевич ободрился.

– Ладно. Пойдем в Москву грамоту писать: доставим-де невесту, английскую великую княжну, в наискором времени… Прощай, покуда, девка. В дороге тебя пирогами откормим. Может, малость округлишься, – весело молвил он полуобморочной Мэри и, не удосужившись поклониться, пошел к двери.

Дьяк же замешкался. С ним творилось нечто самому ему непонятное. Пальцы судорожно шарили по нарядному серебряному поясу.

– Ты чего? Идем! – поторопил главный посол. – После налюбуешься. Тебе еще ее русскому обычаю учить.

Неудача суетливо повернулся, кинулся догонять. В самых дверях захлопал себя по бокам.

– Пояс обронил!

– Так поди подбери. Вещь царская, за нее спросят.

Парадный наряд – шубы, шапки, украшения, даже сапоги – у послов был казенный, выданный в приказе ради государевой чести.

– Да живей догоняй!

Епифан кинулся за поясом, лежавшим на полу у ног будущей царицы. Та была по-прежнему ни жива, ни мертва. Глаз так и не открыла.

– Оспа, – шепотом сказал ей Неудача по-английски.

Мэри мигнула, глядя на московита.

– Что, сударь?

– Вернешься домой – отпиши, что заболела оспой.

– Что, сударь? – повторила она, ничего не понимая.

– За царя не ходи. Он знаешь какой?

Объяснять было некогда. Епифан состроил рожу: зубы оскалил, глаза вытаращил, по-вурдалачьи зачмокал губами. Получилось страшно – девушка отшатнулась.

– Эй, Неудача? Ты чего застрял? – крикнул от дверей Писемский.

– Иду, боярин!

Заматывая на ходу пояс, дьяк еще раз обернулся:

– Соображай, дура!

– Что, сударь? – пробормотала Мэри и в третий раз.

* * *

Дурой Мэри Хастингс, однако, не была. Назавтра она отписала королеве, что захворала оспяной болезнью и ныне молит Всевышнего не покарать ее недужной смертью или тяжким уродством.

Вместо живой невесты московские послы повезли своему царю писанный с девицы портрет и обещание прислать новый, по которому будет видно, сильно ли обезобразят «княжну Хантинскую» оспины.

А вскорости – воля Божья – грозный царь помер. Мэри избежала участи Марфы Собакиной и мирно дожила свою стародевическую жизнь, вышивая на пяльцах и выращивая розы.

Про Неудачу же сказывают, что в Смутное время он понравился Лжедмитрию и даже игрывал с ним в шахматы, но и эта удача обернулась для него неудачей. В день кровавого мятежа толпа разорвала беднягу вместе с Самозванцем.