Книга Архив Шульца, страница 43 – Владимир Паперный

Никогда не могла понять, что, собственно, заставляет его возвращаться. Единственное, что нас объединяло, – благоговейное отношение к его желанию обладать мной, в него я верила всегда, даже когда не верила, что все будет хорошо. Я научилась оберегать этот огонек, который теплился в нем, то угасая, то разгораясь, и когда он возвращался, мы оба старались как можно скорей запереть дверь и залезть под одеяло, чтобы какими-нибудь неловкими словами, моими или его, не задуть колышущееся пламя.

Кто-то трясет меня за плечо.

– Я говорю, не возражаете, если захватим кого- нибудь по дороге? – спрашивает водитель.

В машине тепло. Мы стоим. Справа неоновые огни аэровокзала.

– Нет.

– Что нет?

– Не возражаю.

Водитель выходит. Я роюсь в бисерном ридикюле Графини и нахожу там тридцать пять копеек, сигареты и браунинг. Ему я рада, как старому знакомому. Он все такой же, совсем не изменился, чего нельзя сказать обо мне. Ну, полежи еще, ты мне пока не нужен. А вот сигареты – другое дело. С удовольствием затягиваюсь “Винстоном”.

Водитель снова входит и падает в кресло. Рвет с места так, что я роняю пачку.

Видно, с кем-то поругался. Летим по Ленинградскому шоссе, сто двадцать километров в час. Что-что, а водит он здорово. Почти как отец. У светофора в свете газосветного фонаря он меня внимательно разглядывает.

– Ну что, девушка, поехали прокатимся?

– Куда?

– За город. Я вам такое место покажу, какого вы не видели.

– У меня денег мало.

– Какие деньги! Я приглашаю.

– Поехали.

– Вот это разговор.

Я вооружена, и вообще, чего мне бояться. Насильник? А что он может сделать мне неприятного, как говорит в таких случаях Графиня.

Водитель что-то делает со счетчиком, потом опять лихо рвет с места, а когда переключает на четвертую, откидывается и включает кассетник.

Теперь я его рассматриваю. Года двадцать два, лицо детское и сравнительно осмысленное. Это ему надо меня бояться, а не мне его.

– Тебе сколько лет? – спрашиваю я.

– А тебе?

– Двадцать три.

– А-а-а, – смеется он, – старуха. Мне двадцать. Ты чего ревела?

– Да так.

– Беременная, что ли?

– Что ты мелешь!

– Я вот тут одну вез, вроде тебя. Тоже всю дорогу ревела. Беременная, говорит. Музыка нравится?

– Ничего.

– Выпить хочешь?

– А у тебя есть?

– Нет.

– Тогда не хочу.

– Можем заехать.

– Не хочу.

– Знаешь, кто поет? Мэри-Ли. Великая негритянская певица. Пятнадцать лет ей на этой записи.

– Ну и что?

– Ее подобрал один старый еврей, ну, в общем, на панели, ну и сделал из нее звезду. Потом еврей ее бросил, потому что нашел себе еще моложе, а она увлеклась наркотиками и умерла.

– Что за чушь ты несешь!

Он смеется. Мы проскакиваем Сокольники и летим по Богородскому шоссе.

Снег уже не такой густой. По обеим сторонам шоссе – лес. Так мы несемся, наверное, час. Лес то кончается, тогда идут унылые белые поля, то начинается снова. Мне почему-то совсем не интересно, куда он меня везет и что собирается со мной делать. Я начинаю дремать.

Просыпаюсь от резкого поворота – мы свернули в лес. Снег перестал, светит полная луна. Он выключает фары, и мы едем почти бесшумно сквозь сказочную декорацию. Выкатываемся на небольшую поляну, залитую лунным светом. Он выключает зажигание, машина катится еще несколько метров и останавливается. Полная тишина.

На аэродроме нас встречали Заяц и Бард. Это была непонятная любезность, у нас был их адрес, но они позвонили в Москву, узнали у моей мамы номер рейса и приехали за одиннадцать километров в аэропорт. Мы с Зайцем никогда особенно близки не были, хоть и знакомы с младенчества, а Ш и Бард вообще виделись первый раз в жизни. Я думаю, любезность объяснялась просто: Ш в глазах Зайца был представителем интеллектуальной элиты, вот она и работала, завоевывая светское окружение мужу.

Итак, встреча была неожиданно горячей. Заяц сообщила, что нам уже сняли комнату, очень хорошую и всего за три рубля в сутки, за стеной живет очень милая и интеллигентная пара, он младше ее на пять лет, но с бородой, она хоть и старше, зато настоящая графиня, вода двадцать, воздух тридцать, есть мы будем в соседнем доме, там гораздо вкуснее и дешевле, чем у них в пансионе мадам Дубровской, где, правда, в прошлом году отдыхала артистка Быстрицкая, кстати, в той же самой комнате, где сейчас живут Заяц с Бардом.

Мы получили багаж. Потом выяснилось, что из рюкзака были вытащены три бутылки вина; все остальное, включая фотоаппарат, было на месте. Мы сели в такси и поехали по пыльной дороге. Ничего интересного, пирамидальные тополя и горы вдали – все как в детстве. Только перед самым поворотом к морю встретилась неслыханных размеров беременная свинья. Она была размером с небольшую корову, и ее чудовищный живот волочился по пыльной обочине. Это зрелище меня расстроило. Я стала думать, что Ш меня скоро бросит и я буду вот так же ходить по улицам, волоча живот по пыли.

Мы забросили вещи в нашу трехрублевую комнату и пошли к ним в пансион мадам Дубровской.

– О, у тебя здесь гитара с собой, – заинтересовался Ш.

Нашел чему удивляться, Бард никогда не расстается с гитарой. Если бы он мог, он вообще никогда не выпускал бы ее из рук. Это для него единственная форма общения. Говорить он не любит и не умеет. Он берет готовые тексты – это может быть хоть железнодорожное расписание – и превращает их в песни.

– Я поиграю? – спросил Ш.

Бард, растянув лицо в улыбке, закивал головой, выдвигая при этом вперед подбородок, что у него обозначало любезность, и у них начался совершенно идиотский и невыносимый для окружающих диалог про аккорды, гармонию, модуляции и прочую белиберду.

Как мне все это надоело. Все думают, что Ш такой разносторонний, титан Возрождения. Ерунда, просто он хочет всем нравиться, поэтому все немножко знает и немножко умеет. Под конец он окончательно покорил Барда, пообещав познакомить его с самим Сингером.

– Я его хорошо знаю, – небрежно уронил титан Возрождения. – Как только вернемся в Москву, сразу к нему сходим.

Они повели нас на ужин. В темном дворе под деревянным навесом возилась над керосинкой немолодая абхазка.