Книга Клуб негодяев, страница 77 – Ирина Фельдман

Вместо злорадства, на меня нахлынула волна горького сожаления. Бедняжка по-настоящему испугалась и, похоже, ещё и ушиблась.

Дожил. От одного моего вида люди готовы удрать на край света.

— Рене! — девушка прижала к себе бросившегося ей на помощь братишку.

— Женщины, — философски изрёк тот, однако не стал вырываться из непрошеных объятий. — Перестань, Натали, всё в порядке. Это доброе привидение, оно нас не тронет.

Я не разглядел доверия в больших голубых глазах его сестры. В них не отражалось ничего, кроме смертельного страха.

— Прошу прощения. Мне, наверное, стоит уйти, — пробормотал я.

— Нет, нет! Не уходите, прошу вас, — запротестовал Рене. — Натали вас обязательно полюбит, честное слово.

Натали встрепенулась.

— Нельзя обращаться к призраку на «вы».

— Почему? — изумился я. — Если я просвечиваюсь, то уже не человек? Не имею права на вежливое обращение?

Девушка смущённо поджала тонкие губы и втянула голову в плечи.

— Ты его обидела, — прошипел Рене.

Надо держать себя в руках. Их отца непременно разозлит строптивость покупки.

— Извините. Обращайтесь ко мне как посчитаете нужным. Я просто не привык к тому, что я… что я… — слово «умер» застревало в горле. — …что меня называют призраком. Всё произошло слишком неожиданно. Я не был готов к этому.

Почти не робея, Натали приблизилась ко мне.

— Давай на «ты». Тебе сейчас нужен друг, а друзья не выкают. Хорошо?

Она протянула руку, чтобы коснуться меня, но после короткого замешательства затеребила крестик на бархотке. Не очень подходящее украшение для домашнего наряда юной особы. Неуместное и от чего-то тревожное.

К счастью, их отец отлучился по делам, поэтому наше «знакомство» отложили до вечера, и я с трудом скрывал радость от такого поворота событий. Едва представив его суровое лицо, меня начинало трясти от праведного гнева. Столько хотелось ему высказать! Начав с того, что держать меня в заточении, как минимум, безнравственно, и закончив тем, что детям рано задумываться о смерти. Культивирование макабрического интереса, как я успел заметить, занимало немаловажную роль в этой семье. Дело не ограничивалось чтением мрачной литературы и желанием своими глазами увидеть гостя из потустороннего мира. В доме все, вплоть до прислуги, носили чёрную одежду в знак траура по хозяйке. Как объяснила Натали, мать умерла спустя час после рождения Рене, то есть времени с тех пор прошло немало. При этом девушка искренне верила, что траур явление бессрочное, и понятия не имела о том, как можно жить иначе. Всё, что не касалось смерти, её мало интересовало. Неудивительно. Вместо жизнеутверждающих книг, она зачитывалась романами Энн Рэдклифф и её подражателей, а вместо прогулок по Елисейским полям, отец устраивал детям экскурсии по Пер-Лашез и кладбищу Монмартра. Стоит ли говорить, что из культурных мероприятий они посещали только похороны?

Естественно, им было интересней узнать о новом домочадце, чем рассказывать о себе. На все вопросы, а их было немало, я отвечал кратко, опасаясь сболтнуть лишнее. В основном приходилось говорить одно и то же. Почему умер? Не, знаю, так получилось. Почему оказался здесь? Не знаю, так получилось. Почему не покинул этот мир? Не знаю, так получилось… Некое разнообразие вносил Рене с вопросами вроде «Ты светишься в темноте?», пока Натали не напомнила ему о приходе учителя немецкого языка и с напутствием «Не говори никому про Роберта» не выставила его за дверь.

— Когда же он забудет дорогу в наш дом, — явно копируя кого-то из взрослых, проворчал мальчик и, подталкиваемый сестрой, выскочил из комнаты.

От удара на двери покосился белый листок бумаги. Каллиграфическим почерком на нём было выведено «1. Не читать за обедом; 2. Не распускать волосы; 3. Не петь громко; 4. Не прикармливать бродячих кошек». Там было ещё с десяток «не…», но за Натали я больше не разглядел.

— Что это за список на двери?

Не моё дело, конечно. Я всего лишь пытался отвлечься.

Натали выровняла листок и безрезультатно подёргала гвоздик за шляпку.

— Дурацкие правила мадам Ляру. Обычно я их срываю, но боюсь, когда-нибудь она мне их на лоб прибьёт. Такая вредная, не люблю её. А папа мне всё разрешает. Ему нравится, когда я нарушаю правила. Например, он говорит, что я с распущенными волосами на маму очень похожа.

Повеселевшая девушка взяла со стола пухлый альбом для рисования.

— За обедом, правда, не читаю, только за ужином, — она шустро переместилась в тёмно-коричневое кресло. — Роберт, садись на подлокотник, он меня выдерживает, тебя — тем более. Я тебе кое-что покажу.

В голове столкнулись две мысли. Первая касалась опасения просочиться сквозь тот самый подлокотник, вторая же была куда серьёзней: я вдруг вспомнил, что не имею права находиться в покоях Натали. Впрочем, я быстро унял беспокойство. Вряд ли мне грозит за это что-то серьёзнее флакона.

Знала бы Натали, как я ненавижу её отца, она бы не смотрела на меня с такой нежностью. Знал бы кто-нибудь, как мне тяжело снова врать…

Несмотря на неуютную комнату, и траурное платье, девушка лучилась жизнерадостностью. Она с удовольствием болтала о всякой чепухе, перескакивая с темы на тему. Ну, точь-в-точь мой Франсуа. А я так же участливо улыбался и вставлял незначительные реплики, как в разговоре с другом. Только не особо вслушивался в её речь. Вместо обычного умиротворения меня переполняло чувство непреодолимой горечи. Было непросто смириться с тем, что я больше никогда не увижу Франсуа и всех остальных.

Натали показывала свои рисунки, как готовые, так и наброски, возможно, навсегда оставшиеся незаконченными. Людей на портретах было немного, в основном отец, брат и женщина с большими печальными глазами. И без пояснений понятно, что это мать. На одном листе юная художница могла нарисовать несколько её маленьких портретов, как бы стремясь выудить из памяти все эмоции и позы. Несколько зарисовок объединяли всю семью, словно никакой трагедии и не было. Жаль, что невозможно ничего исправить. Мать никогда не обнимет сразу всех своих детей, не будет ласкать подросшего сына и причёсывать дочь перед первым выходом в свет.

Если эти фантазии Натали тронули меня, то другие — шокировали. На альбомных листах замелькали надгробия, от скромных плит и кельтских крестов, до сложных монументов со скорбящими ангелами. Появились вороны, кружащие над висельниками, выброшенные на берег утопленники, головы без тел и прочая подобная мерзость. Некоторые рисунки сопровождались надписями вроде «Ничто не вечно, кроме смерти», в одной я узнал цитату из «Баллады повешенных» Вийона. Заживо горящая на костре девушка вызвала уйму ассоциаций, среди которых особо выделялась одна.

Хедвика. Я больше никогда не приеду в «Старый дуб».

— Даже ведьмы такого ужаса не рисуют.

— Ведьмы? — Натали подняла на меня глаза. — Роберт, ты плачешь?