Книга Собор. Роман о петербургском зодчем, страница 104 – Ирина Измайлова

– Вы, я вижу, тоже участник военной кампании? – спросил он, улыбнувшись. – Воевали в двенадцатом?

– В двенадцатом нет, – покачал головой Огюст и тоже улыбнулся. – В тринадцатом и четырнадцатом, сударь. Но… не в той армии!

Штакеншнейдер подавился смешком, увидев изумление на лице толстого господина, который теперь только заметил французский акцент своего собеседника и понял, в чем дело.

– Вы… вы француз?! – воскликнул он.

– Да, – ответил Огюст. – И не вижу в этом ничего дурного.

– Помилуйте, само собою! Но… но тогда ваш нынешний восторг мне не совсем понятен… Извините, я, быть может, не то сказал…

– То! – воскликнул архитектор, и его звенящим голосом перекрылся новый, уже немного отдаленный удар грома. – То, что я хотел бы услышать, милостивый государь!

В эту минуту Огюст вспомнил необычайно отчетливо один разговор, одно событие, происшедшее два года назад. Тогда, в октябре тридцать второго, два месяца спустя после своего триумфа – подъема колонны, он решился однажды на целый день уехать с Элизой в Петергоф…

День был будний, и петергофский парк оказался пуст. Погода стояла ясная, такая приходит иногда в конце осени после бесконечных дождей. Холодный и чистый воздух был горек от запаха опавшей листвы, но еще не все листья облетели, и от легкого ветра то один, то другой мертвый лист, покачиваясь, слетал на желтеющую траву.

Элиза и Огюст шли по аллее мимо давно угасших фонтанов и молчали, радуясь, что наконец оказались вдвоем.

В конце аллеи, ведущей к павильону Марли, появилась темная мужская фигура, и Огюст вдруг издали узнал этого человека – это был Росси.

Незадолго перед тем среди архитекторов разнеслась весть, которая привела Монферрана в негодование: стало известно, что Карл Иванович по распоряжению двора был официально уволен от всех занятий. Это случилось после многократных его ссор с императором Николаем, который не переносил гордости и чрезмерной независимости Росси. Покуда тот достраивал Александринский театр, его не трогали, когда же театр был открыт, просто избавились от строптивого зодчего.

Огюста это не удивило: чего-то в этом роде он ожидал. Но мысль о том, что человек, застроивший чуть не половину Петербурга, один из величайших мастеров века, преспокойно выдворен за дверь, будто провинившийся школьник, вызвала в нем бурю, которой не было выхода, ибо он отлично сознавал, что высказывать негодование коллегам бесполезно, многие негодовали вместе с ним, а говорить с начальством, тем более с царем, бессмысленно…

Встреча в Петергофском парке почти напугала Монферрана – он не знал, как вести себя с Росси, который, как ему показалось, может упрекнуть его в безучастности…

– Ты что? – спросила его Элиза, чувствуя, что он слегка вздрогнул. – Кого ты там увидел?

– Это Росси, – тихо ответил он.

Карл Иванович шел по аллее в расстегнутом пальто, держа в руке свою шляпу. Лицо его, окруженное облаком седеющих кудрей, показалось Монферрану необыкновенно усталым и постаревшим. Взгляд темных глубоких глаз был спокоен и отрешен. Он словно ничего вокруг себя не замечал. Однако, поравнявшись с идущей ему навстречу парой, он посмотрел в ее сторону и, узнав Огюста, с улыбкой шагнул к нему в тот самый миг, когда тот уже снимал шляпу, решившись окликнуть погруженного в задумчивость архитектора.

– Август Августович, здравствуйте! – протягивая руку, воскликнул Росси. – Как, право, приятно вас встретить! Мы так давно не виделись. Как поживаете?

– Здравствуйте, Карл Иванович, благодарю вас! – Огюст ответил на рукопожатие и попытался улыбнуться. – Я тоже рад вас видеть.

– Вы меня представите мадам де Монферран? – спросил Росси, с явным восхищением глядя на покрасневшую Элизу. – Мы до сих пор ведь незнакомы.

Огюст повернулся к жене:

– Дорогая моя, разреши представить тебе человека, которого ты можешь встретить всюду в Санкт-Петербурге: Карл Иванович Росси.

Элиза протянула архитектору руку:

– Здравствуйте! Я рада. Я знаю вас. И не знаю… Простите, русский у меня ужасен!

– Так будем говорить по-французски, – улыбнулся Карл Иванович, коснувшись губами белого шелка перчатки. И опять обернулся к Огюсту. – Мсье, перед вами мне следует извиниться. Дела мои в последнее время идут мерзко, я стал потому рассеян и неучтив. Я даже толком не поблагодарил вас два года назад, когда вы меня так выручили с вашей комиссией. Я бы без вас не достроил театра. А это было делом моей чести. Вы не дали опозорить меня.

– Довольно! – почти сердито прервал его Монферран. – В комиссии я был не один, да и при чем тут я?

– Притом что теперь с вами не смеют не считаться.

– А с вами… – воскликнул Огюст и умолк, не зная, как продолжить.

Элиза тронула рукой его локоть:

– Анри, если можно, я немного посижу на скамейке, я что-то устала. Побеседуйте без меня. Мсье Росси, вы меня извините…

– О, конечно, мадам!

Огюст взглядом поблагодарил жену за эту невинную уловку. Элиза никогда не уставала ходить.

Она уселась на скамью, и на ее шляпу сразу опустился оранжевый кленовый лист и затрепетал на вуали.

– Она очень красива! – сказал Росси, когда они отошли по аллее немного дальше. – Простите, я понимаю, это нескромно…

– О нет, я рад это слышать! – возразил Огюст. – И рад, что наши вкусы совпали и здесь. А как поживает ваша супруга?

– Благодарю. Соня уехала в Ревель вместе с детьми. Со мною здесь только старший, Саша. Так все-таки легче. Я ведь снова кругом должен и, что теперь делать, не представляю…

Последние фразы Карл Иванович снова произнес по-русски, и в словах его, и в тоне, и в голосе наконец прорвалась невыносимая горечь. Монферран посмотрел на него, и у него сжались кулаки.

– Мерзавцы! – Размахнувшись, он концом трости сбил несколько листьев с нависшей над дорожкой ветки. – Господи, да что же это такое?! Карл Иванович, что можно сделать, а?

– Ничего нельзя, – просто сказал Росси.

– Не может быть! – вырвалось у Огюста. – Я… У меня была мысль обратиться к государю…

– Ни в коем случае! – Зодчий, казалось, даже испугался. – Не вздумайте, Август Августович, ради Бога! Только хуже сделаете… Со временем все образуется, и уж совсем без работы я не останусь! Государь посердится и простит – все же он меня ценит. А поднимется шум, станет вовсе скверно. Однако же спасибо вам за одну только вашу доброту.

Некоторое время они шли молча, потом Росси спросил:

– Когда вы собираетесь закончить памятник на Дворцовой?

Монферран пожал плечами:

– Хорошо, если года через полтора. А то и через два. Вот уж сам столб стоит, а комиссия передралась, как всегда, из-за мелочей. Спорят, как малые дети, золотить или не золотить ангела и на сколько вершков опустить пьедестал. Меня не слушают, да только я же все равно сделаю все по-своему, вот дождусь, пока они устанут спорить и угомонятся, а потом каждого уверю, что именно к его мнению и прислушиваюсь.