Книга Собор. Роман о петербургском зодчем, страница 125 – Ирина Измайлова

– Приехал! – прошептала Ирина. – Приехал… Спасибо, дорогой мой! Спасибо!

И дальше началось колдовство. Дни и ночи перестали быть днями и ночами. Время остановилось…

Огюст был изумлен, поняв, с какой силой, с какой отвагой и самозабвением душа Ирины, такая суровая и аскетичная, раскрылась для любви. Эта женщина, которая пятнадцать лет любила мечту, свою фантазию и от этого страдала и жила этим выдуманным страданием, эта наивная идеалистка с жестким мужским умом, эта искательница приключений с натурой и амазонки, и монахини одновременно, – эта женщина вся будто воспламенилась, расцвела, вся растворилась в своей вдохновенной и окрыленной любви, чистой и непосредственной, как чувство Джульетты.

Любовь преобразила Ирину. Исчезла ее угловатость, пропала резкость движений, в самом ее поведении появилась та неуловимая женственность, без которой самое прекрасное создание кажется грубым. Даже шутить и смеяться она стала мягче, а во взгляде ее, в ее улыбке сквозила теперь светлая благодарная нежность, покорность и внимание. Она научилась долго и томно молчать, слушая биение его сердца, проникая всем своим существом в его существо, наслаждаясь им как единственным благом. Во время их долгих прогулок по облетающему лесу она собирала пестрые листья, плела себе и ему огненные венки и слушала бесконечные рассказы своего спутника или сама рассказывала ему свои приключения либо дивные старые сказки, которые знала с детства. Вечером в гостиной или в спальне при зажженных свечах она пленительно шалила, вызывая его на самые забавные проказы, и он, к своему удивлению, понимал, что эти шалости тридцатидвухлетней женщины не удивляют и не раздражают его, а, напротив, зажигают, пьянят, возвращая легкость и беззаботность.

Ирина вся открылась перед ним, в ней не было той заманчивой вечной загадки, которую он до сих пор пытался разгадать в Элизе, но зато здесь была неудержимая свежая страсть, непривычная, дерзкая, и согревающий огонек тщеславия: он сознавал и видел, что у этой смелой и сильной тигрицы, которой наверняка желали обладать многие, он – первый и единственный.

Так прошли девять дней.

Потом он опомнился и понял, что надо возвращаться в Петербург.

– Как только смогу опять вырвать несколько дней, я тебе напишу, – сказал он Ирине, спокойно выслушавшей его слова об отъезде. – Ты ведь будешь в Петербурге, да?

Она улыбнулась и, подойдя к нему сзади (он в это время сидел в кресле с чашкой чая), поцеловала его затылок.

– Я буду в Петербурге, – сказала она. – Но только… только, знаешь, Огюст, больше мы сюда не поедем.

Эти слова прозвучали для него как гром с ясного неба.

– О Боже мой! Почему?!

– Прости меня, пожалуйста. – Она уселась против него и взяла его руку, нежно играя его пальцами. – Прости, я не хотела говорить тебе сразу… Все время так жить я не смогу. Я не хочу, чтоб мы с тобой скрывались, лгали, обманывали. Я тебя люблю и если не могу быть с тобой всегда, то и красть тебя на время не стану. Хватит, что уже раз украла. Но в этом единственном преступлении я не могла себе отказать!

Ее светло-карие чистые глаза смотрели ему в лицо ласково и печально, и он понял, что не сможет ее переубедить. Вместе с тем его больно обожгла мысль о том, что она его прогоняет.

– Чего ты хочешь? – тихо спросил он.

– Ничего, – ответила Ирина серьезно. – Хочу тебе счастья.

– Но я не могу и не хочу расставаться с тобой! – капризно произнес архитектор, привлекая к себе молодую женщину. – Ты стала мне нужна, Ирен, понимаешь?

– Тогда выбирай, – совсем тихо прошептала она.

– Но послушай… – Он растерянно гладил ее волосы, пытаясь придумать выход и теряясь все больше. – Послушай, я не могу так… Я ничего и никого не боюсь, но… Моя жена – ближайший мой друг, самый близкий, самый верный. Дело даже не в том, что я ей обязан жизнью, еще Бог знает чем… Дело в том, что есть связи, которых уже нельзя рвать! Пойми же меня, Ирен, пойми!

– Я понимаю, – мягко сказала Ирина Николаевна и улыбнулась, но теперь в ее глазах блеснули слезы. – Ты ее любишь. Я гадко поступила, ну что же… и поделом мне. Но теперь вернись к ней, Огюст. Вернись и поминай меня добром. Хорошо? Прощай.

Она встала, собираясь уйти с террасы, где они, несмотря на прохладное утро, пили чай.

Огюст вскочил:

– Нет, постой! Постой, так же нельзя… Не торопи меня, не заставляй рубить с плеча. Дай мне подумать. Ты стала мне слишком дорога, слишком. Я не хочу тебя терять! Я двадцать пять лет не влюблялся, черт возьми… Дай мне подумать, а?

И он опять обнял ее, привлек к себе и стал горячо и жадно целовать.

Расстались они только поздно вечером…

А несколько дней спустя, когда он был на службе, Ирина Николаевна нежданно-негаданно пожаловала в особнячок на Мойке.

Огюст никогда не узнал, о чем они говорили, его жена и эта женщина, вновь поступившая вопреки правилам, своевольно и дерзко. Он мог только представлять себе, как стояли они по обе стороны порога его гостиной, как смотрели в глаза друг другу, читая друг у друга в душе так ясно, будто то были листы бумаги с крупными черными строками…

Придя в этот вечер домой, он увидел Элизу за роялем, но она не играла, ее руки безвольно лежали на черной блестящей крышке.

– Анри, – тихо сказала она, – почему ты меня обманул?

Монферран почувствовал, что заливается краской и не может с собой справиться.

– Обманул? – переспросил он, отводя глаза в сторону.

– Ты не ездил в Москву. Впрочем, я это знала и так! – Голос Элизы звенел, она с трудом подавляла гнев и отчаяние. – Но… я думала, ты раньше спохватишься, и я надеялась, ты скажешь мне потом. А сегодня госпожа Суворова была здесь, и…

– Она тебе сказала?! – закричал он, чувствуя, что пол уходит у него из-под ног.

Если бы в эту минуту он увидел Ирину, он мог бы ее убить.

– Ничего она не говорила, – твердо возразила мадам де Монферран. – Но я сама все поняла. Послушай, скажи мне правду… ты ее полюбил? Да, Анри?

Этот прямой вопрос взорвал его, и он совершил вторую и последнюю ошибку.

– А если да? – Его голос задрожал от ярости. – Почему бы и нет? Неужели ты веришь, что бывают мужчины, которые всю жизнь любят одну женщину?! Тебе сорок четыре года, Лиз, пора быть умней! Ты видишь, как я живу, как работаю? Ты можешь понять, что я устал? Это чувство вдохнуло в меня свежесть, молодость, если хочешь! Я не хотел, чтобы ты это знала, надеялся, что у тебя хватит выдержки не спросить, если ты и догадаешься… Но так нельзя! Нельзя! Я же не раб твой!

С этими словами он выбежал из комнаты и, велев заложить карету, уехал.

Всю ночь он бесцельно катался по городу, уморив лошадей, кучера и выбившись из сил сам…

К утру он придумал наконец, что сказать жене в свое оправдание, и поехал домой.