Онлайн книга «Холм псов»
|
– Не станет ставить палки в колеса. – Это не тот человек, который бы вообще ставил палки. Он всегда лежал, а ты стояла над ним. Непрерывно, – улыбается Он. – Я тебе говорила, – я тычу в него пальцем. Я ему говорила. Ни слова о Миколае. Ни одного критического слова о Миколае. Говорила это ему больше раз, чем Он успел спросить, все ли у меня нормально. – Я получу развод. Сажусь на пол. Когда делаю это, сквозь руку простреливает резкая боль, словно кто-то воткнул в нее тонкий и длинный провод. – И что потом? – спрашивает Он. Я встаю, и Он, наконец, откладывает эту блядскую игру. Подходит ко мне. Даже сейчас, дома, на нем рубаха и штаны от костюма. Садится рядом. По-турецки, смешно. – И что потом? – Не знаю, что потом, – отвечаю я. – Почему ты здесь? Я тут, потому что Он – моя безопасность, потому что у меня нет другого выхода, потому что мне некуда идти. – Потому что ты этого хочешь, – говорю я ему. – Нет, уж точно – не из-за этого, – отвечает Он. – Наверняка. Его голос такой низкий, что когда Он говорит, тот всегда звучит так, словно бы его владелец шутит, словно пародирует кого-то. – На самом деле это он всегда сопротивлялся, – говорю я. Он ничего не говорит, ждет, что я скажу дальше. Я осматриваю комнату. Люблю ее, но исключительно когда стою, потому что когда я лежу или сижу, то чувствую, что все, что в ней есть, возвышается надо мной. Тяжелая деревянная мебель. Полки с книгами. Кухня. Большие окна с видом на Саскую Кемпу. Я тогда чувствую, что все, что находится в этом помещении, устроило заговор и вот-вот на меня упадет. Как деревья в лесу. – Я должна была его шантажировать. – Ты его любишь? – спрашивает Он. – Я никогда никого не любила, Марек, – отвечаю я, сама не зная почему. Он придвигается. Садится напротив меня. Мы сейчас выглядим как на какой-то глупой форме терапии. Я не знаю, собственно, отчего думаю о том, как мы выглядим. На самом деле я прячу за одни мысли другие, и мне это не слишком-то удается. Я думаю о яме, выкопанной в земле, и о связанном человеке. Думаю о больных и несчастных людях. Думаю об этом каждый день. О том, что когда я выйду из дома и поверну на ту улицу, на которую нужно – то увижу Зыборк. Порой мне хочется блевать, порой – нет. Когда мне хочется блевать, я бегу в туалет и всовываю в рот два пальца. Когда блюю, думаю о том, что блюю, так как не понимаю. Кто кого убил на самом деле? Кто на самом деле убийца? Вопросы, на которые можно найти ответ – это ненастоящие вопросы. Между убийством и рождением расстояние не больше, чем между ногтем и кожей. Миколай. Нельзя спасать падших. Человек тем самым уничтожает целые годы своей жизни. Уничтожает себя. Бедный человек. Он неподвижен, его просто толкают вперед. Долгое время я чувствовала, что никому не могу об этом рассказать. Не только из-за Миколая. Из-за тех людей. Из-за того, что мне все еще их жаль. Я их не боялась. Знала – и все еще знаю, что они никогда не обидят невиновного человека. Может, они уже закончили. Может, больше не обидят никого. Более того, бывали минуты, когда я подумывала, что они могут оказаться правы. Что те люди, из дома, который стоит в нескольких минутах ходьбы отсюда, люди из Клуба Винни Пуха, тоже должны быть брошены в яму в земле. Облиты бензином. Сожжены. Впрочем, я не могла об этом говорить, если бы я кому-то сказала об этом, пришлось бы делать вид перед самой собой, что я это понимаю. А я совершенно не понимаю. Ни капли – и до сих пор. Люди закрывали передо мной двери. Всю жизнь люди закрывали передо мной двери. Но их-то там закрыли навсегда. Кто на самом деле знал все с самого начала, и кто – на самом деле – знает сейчас? Есть три правды, вы ведь знаете эту пословицу. [134] – И как ты его шантажировала? – спрашивает Он. – Посмотри на меня, – просит. Я смотрю на него. – Как? Не спрашивал, отчего я не хотела писать о Зыборке. Не спрашивал, почему я постоянно выключаю телефон. Почему не хочу ни писать, ни работать, а только лежу в постели, или реабилитирую руку, или постоянно смотрю телесериалы Нетфликс на его компьютере. Только раз спросил, что там случилось. В ту ночь, когда на рассвете, с перевязанной рукой, по уши под кетоналом, я вышла вместе с ним из больницы в Щитно. Его я тоже шантажировала. Сказала: не спрашивай об этом, и я останусь с тобой. Он кивнул. Но теперь – спрашивает. – Как? – повторяет снова. Я чувствовала, что не могу никому говорить об этом. Но со дня на день это чувство становилось все слабее. Словно Томаш Гловацкий зачаровал меня, а теперь медленно, через два месяца после бегства оттуда, его колдовство наконец развеивается. Преступление – это преступление. – Мне порой хотелось бы тебя распороть, знаешь, как плюшевую игрушку, и достать из ваты то, что там случилось на самом деле, – говорит Он. – Думаешь, у меня внутри вата? – спрашиваю я. Снова эта проклятущая рука. Врач говорит, что перелом скверный и может продолжать болеть до конца жизни. – Нет, не думаю, – говорит Он. Я глубоко, очень глубоко вздыхаю. Открываю глаза. Может, когда-то меня что-то да спасет. А может, я спасу себя сама. – Я сказала ему, что дам ему развод и никому не скажу, – говорю я. – О чем ты никому не скажешь? – спрашивает Он. Я беру мячик в руку. Сжимаю. Отпускаю. Сжимаю. Я не курю вот уже месяц, даже не понимаю, как это случилось. Просто позабыла об этом. Но сейчас вспоминаю, мамочки, как же отчетливо вспоминаю. Все, что находится в этом доме, устроило заговор, чтобы на меня опрокинуться. Насыпать надо мной курган. Я никогда не выйду из этой комнаты. Она – как лес. Я никогда не найду дорогу к двери. Все идет по кругу. Его глаза словно бритвы. Большая тюрьма. – Что там, черт возьми, случилось? – спрашивает Он меня. А я улыбаюсь ему, беру за руку и отвечаю вопросом на вопрос: – Ты честно хочешь знать? Варшава – Первалька, 2015–2017 |