Книга Бред какой-то!, страница 41 – Шурд Кёйпер

– Почему бы тебе не взять это на себя? – спросил Дилан.

– Потому что я должен координировать операцию, – ответил Донни, точно генерал, что с вершины холма наблюдает за бойней в долине. – Кстати, я сегодня угнал мопед. С боковыми сумками. Он стоит неподалеку, в леске.

И вдруг оказалось, что грабить пойдет Бейтел. В одиночку. Донни посчитал, что это хитрый план: никто не заподозрит такого малыша, никому и в голову не придет ассоциировать его с мопедом. «Ассоциировать», с ума сойти!

– Можно мы уже скажем, чего хотим? – спросил Никель.

Или Бакс.

– Говорите, – разрешил Донни.

– Ну так вот, – объявил Бакс.

Или Никель.

– Я хочу, чтобы мальчик с мертвым котом спер для нас чипсы.

– Кетчуп.

– Майонез.

– Сырный соус.

– Фритюрницу.

– Картошку фри.

– Масло.

– Розетку.

– Фейерверк.

– «Кобры».

Достали уже эти тире в столбик! Вот что еще они хотели: костюмы ниндзя, джакузи, приходящую уборщицу, вкопанный в землю батут, мячик и клюшки для хоккея на траве, деньги – много, вай-фай, интернет, Xbox, ружье, как у Джеки, дядьку, который надает Джеки по шее, кровать и центральное, ёшки зеленые, отопление! Так и сказали: ёшки зеленые. И окна. И приходящего мойщика окон. Вот что должен был украсть Бейтел. И Донни согласился.

– Теперь нам можно уйти? – спросила я.

– Если поклянешься, что не станешь болтать о том, что здесь происходит, – пригрозил Донни.

– С удовольствием.

– А ты, мелочь? – зыркнул Донни на Бейтела.

– Я не умею ездить на мопеде, – сказал Бейтел.

– Если тебе больнее оттого, что ты чего-то не делаешь, чем оттого, что делаешь, значит, ты можешь все, – изрек Донни.

– Ты идешь, Дилан? – спросила я.

Дилан покачал головой.

Мы с Бейтелом скатились с дюны и нырнули в кусты. Я вытащила из-под футболки медвежонка и вернула его Бейтелу. Мне хотелось остановиться и подождать, пока Дилан, матерясь направо и налево, вылезет из бункера и заявит, что не хочет больше иметь с этой шайкой ничего общего. Но он не вылез. С вершины дюны донесся щелчок – заперли дверцу. Бедный Дилан. Бедная Салли Мо. С каждым часом я понимаю других больше, вот только себя саму не понимаю совсем. Может, я слишком глупая, чтобы постичь такую суперинтеллектуалку, как я. Написала она, хихикая. Но все же.

Я помогла Бейтелу подняться. Я готова красться за Диланом, но красться от него не желаю. Мы зашагали в полный рост. Сестричка, братик и медведик.

Я сказала:

– Надеюсь, Бейтел, однажды ты станешь королем всего мира, всей вселенной. Блаженны кроткие. Ура Иисусу!

Бейтел просиял. Медведь чмокнул меня в щеку.

Когда доктор Блум прописал мне жить, а не читать, я подумала: раз так, лучше сразу взяться за дело как полагается. Я сделаю мир лучше. Как я уже писала: если, когда я умру, в мире будет твориться такой же бардак, как и при моем рождении, значит, я провалилась. Вроде бы благородная мысль прекрасного человека. А вот и нет. Какая гордыня! Какое безбожное самовозвеличивание! Может быть, это наш двигатель: уверенность, что твои действия задают курс звездам и планетам, что твоими устами глаголет вечность. Может быть, без этого мы не умеем жить.

А вот дедушка Давид занимался самоуменьшением. Он был художником и написал прекрасные картины. Он был известен в узких кругах. О нем писали книги. Но когда он стал таким старым, что у него появилась правнучка, он признался ей, то есть мне, что все время пытается стать меньше.

– Тогда меня можно будет похоронить в спичечном коробке, Салли Мо. В таком, знаешь, с ласточкой. – Он показал на коробок – тот лежал на столе рядом с бутылкой йеневера. – А когда мой гробик опустят в землю, пусть ласточка улетит. Сможешь это устроить?

Я надеялась, что он станет таким маленьким, что поселится у меня в капюшоне. Дедушка Давид был для меня всем миром. Когда он умер, меня отправили к доктору Блуму.

– Знаешь, Салли Мо, – сказал как-то дедушка Давид, – жизнь – это коротенькая прогулка. Не более того. Прогулка по району. Это я сам придумал. Вот живешь ты на третьем этаже. В один прекрасный день выходишь из дома, вприпрыжку добегаешь до конца улицы, поворачиваешь за угол, налево, доходишь до конца улицы, опять поворачиваешь налево – там еще одна улица, доплетаешься до ее конца, опять налево – на следующую улицу, добредаешь, спотыкаясь, до следующего угла и опять поворачиваешь налево, в четвертый и последний раз.

– И ты уже дома, – закончила я.

– Можно каждый раз поворачивать направо, – продолжил дедушка Давид, – и нет, ты еще не дома, тебе нужно еще пройти кусочек по своей улице. Все, что у тебя за спиной, исчезло в серой пелене времени. Ты этого уже не видишь. Только первый кусок – твое раннее детство, до того, как ты впервые повернул за угол. Его ты видишь яснее, чем когда-либо. И он лежит перед тобой, купаясь в свете того времени, когда все еще было тебе внове. Ты приближаешься к тому первому отрезку улицы, слышишь голоса родителей, чувствуешь запахи на лестнице. Подходишь все ближе, твое юное сердце танцует в старом теле – и ты опять помнишь все. Вот почему старики вечно талдычут о прошлом. Но тут дверь дома, из которого ты когда-то вышел, распахивается, и на улицу выходят люди. На плечах у них – гроб, они кладут тебя в него и заносят внутрь. Хоть на третий этаж – им все равно.

Вот что сказал дедушка Давид. Он налил себе еще йеневера и принялся талдычить о прошлом.

Надо бы когда-нибудь собрать всех королей и президентов всех стран мира ночью в пустыне, уложить их на песок лицом вверх – и пусть себе смотрят на звезды и пустоту между ними. И слушают рассказы о дедушке Давиде.

16 июля, четверг, 7:41

Какой в жизни смысл? / Придать жизни смысл, / жизни тех, кто нам мил. Это дедушкино стихотворение. Я забрала папку с его стихами и рассказами из его дома, когда он умер, в тот самый раз, когда засела в подвале с котом, и мне хочется все их переписать в эту тетрадку. Дедушка умер ровно сто дней назад. Если тебе нравится текст, нужно его переписать. Не перепечатать на компьютере, а переписать от руки, не торопясь, будто гладишь кота, пока тот не замурлыкает от удовольствия. Если ты любишь животных. В моем случае так: пока дедушкины слова не станут моими.

Дедушка Давид был видным мужчиной – и в молодости, и потом. Ни единой морщинки на лице, клянусь. Говорил, будто пел серенады под балконом, и не было ничего позорного в том, что он вдруг влюбился. Это была безусловная катастрофа, для него и для меня, но не позор. В конце концов, бабушка Йорина давно умерла, я ее даже не знала.

Иногда мы ходили к ней на могилу. Имя дедушки уже было выгравировано на надгробной плите – он хотел быть похороненным там же. С бабушкой. Не хватало только года смерти. Резчик по камню – совсем старик – сказал: