Книга И создал из ребра я новый мир, страница 37 – Эд Курц

Кровь отхлынула от лица Теодоры.

— Господи, — промолвила она.

— Эй, леди, вы уж простите. — Джоджо посмотрел на нее с искренним участием. — Я не хотел, правда. Ох, дурацкий мой язык. Я отвык от общения с милыми дамами…

— Этого не может быть. — Она вдруг резко подалась вперед. — Тормозите.

— Что такое? Вам плохо?

— Пожалуйста, мистер Уокер, разворачиваемся и едем ко мне домой!

— Но почему?

— Мистер Уокер, — сказала она, полузакрыв глаза и покрывшись свежей испариной, — мне кажется, меня сейчас стошнит.

— Тогда и впрямь лучше остановиться.

— И еще, думаю, я должна вам кое-что показать, — добавила она. — У меня дома.

Джоджо нахмурился. Он не отрывал от нее взгляда, даже когда отправил родстер в лихой разворот. Они покатили обратно.

Все за стеклом потемнело, на небе раннего вечера роились серо-черные тучи.

— Надвигается буря, — прохрипел кто-то, и Шеннон увидел, что это Эмма Хатчинс, чье зеленое лицо покрывали нарывы и бородавки.

— Слушай, почему ты больше не поешь, преподобный? — зарычала она на него. Рык перешел во влажную отрыжку, ставящую сразу после вопросительной интонации в голосе недоброе восклицание. — Ты должен петь. Мы пришли петь, и ты тоже запоешь с нами.

Джим Шеннон не мог понять, почему эта вечно чопорная женщина заговорила ни с того ни с сего в грубовато-фамильярном тоне, но ему пришло в голову, что это существо — вовсе не миссис Хатчинс. Кем бы или чем бы оно ни было, он мог лишь предполагать, что пристально глядевший рябой мужчина на тротуаре имел непосредственное отношение к внезапному преображению. Он наблюдал за происходящим с отстраненной серьезностью беспристрастного наблюдателя, искренне заинтересованного в том, к чему все приведет.

— Пой, Джимми, — прохрипела лягушка-миссис Хатчинс. — Джимми, ПОЙ!

Ее дряблые щеки задрожали и раздулись, под подбородком вздулся жирный зелено-белый зоб. И тут она запела:

К ним присоединилась Алиса Максвелл, вскинув свои тонкие руки и забормотав словно одержимая:

— А-ли-лу, а-ли-лу…

В противоположность насыщенно-зеленому оттенку лица миссис Хатчинс, у Алисы кожа приобрела болезненный желтоватый оттенок.

Тварь-жаба, то ли бывшая, то ли не бывшая все-таки миссис Хатчинс, продолжала:

— А-ли-лу-у-у-у! — злобно завыла Алиса.

— А-ли-лу! — утробно протянул Дон Мартин.

Теперь уже вся паства влилась в дикую песню, дергаясь и выкрикивая сбивчивые куплеты на разные лады. «Сатана в лицо сказал мне!» — ревела Сью Кейси, Рори Альменд в унисон ей вопил: «Он разрушит наше царство!», а Роза Маккендрик, тряся головой, раз за разом повторяла, выбиваясь из общего ритма: «Дьявол вспрыгнул на серую гору! Дьявол вспрыгнул на серую гору!» И все они еле-еле переводили дыхание между своими отчаянными дружными вскриками: «А-ли-лу! А-ли-лу!» Дон Мартин перешел на совсем звериные завывания, слезы текли из его распухших красных глаз.

— Почему ты не поешь, Джимми Шеннон? — спросил рябой человек. Голос звучал словно в помраченном разуме преподобного. — Сбрось с себя бремя — разрядка полезна для души! — Он равнодушно посмотрел на Шеннона с тротуара, его руки все еще безжизненно болтались вдоль тела.

— Это уже не смешно! — простонал преподобный.

Комедийная часть нашей программы закончена. А теперь — самое время для песни.

Шеннон откатился назад на грубый тротуар и захныкал, вставая на колени через силу. Прямо из локтя торчали, не отпадая, острые камешки. Он ощущал себя кающимся грешником, преклонившим колени перед каким-то языческим волхвом и послушниками-безумцами, визжавшими и завывавшими на разные лады.

— А потом? — осмелился спросить он, борясь с дрожью, сотрясавшей его изнуренное тело. — Что будет после того, как все споют?

Ты что, не читал программу сегодняшнего выступления, Джимми Шеннон? Ведь у всякого выступления есть программа, не знал? Коли идешь на шоу — изучи ее, будь добр, и не задавай глупых вопросов вроде твоего.

Мужчина дернул головой в сторону, теребя на шее галстук-бабочку, который теперь казался в несколько раз больше, чем должен быть.

Сначала приходит время для комедии. Ты смеешься. А потом приходит время для песни. Ты поешь. Далее следует время мечтаний, приправленное временем ужаса. И ты грезишь, и ты кричишь. Потом ты истекаешь кровью, а затем умираешь, но только до развязки. Есть, конечно, выход на бис — публика всегда его требует, — и вот тогда, уж ты мне поверь, добра ждать не приходится.

Вы явились на особое полуночное шоу? Сумеете ли вы воспринять все его секреты и соблазны? Знаете ли вы силу истинной магии? Силу закона действительности как таковой?

В тот же миг лицо мужчины неведомым образом оказалось прямо перед Шенноном — кончики их носов застыли в считаных дюймах друг от друга. Преподобный ахнул.

— Ты хоть знаешь, кто я такой? — проревел мужчина.

Небо с треском разверзлось, и грянул гром. Беспорядочный а-ли-лу-хор выродился в бессловесное ворчанье. Глаза Шеннона метнулись к пастве — вопреки страху перед рябым мужчиной, нависшим сверху. Двенадцать его прихожан судорожно извивались прямо на грязном уличном тротуаре. Пышное летнее платье миссис Хатчинс сползло с кожистого скрюченного тела, открывая изрытую вдоль и поперек болотисто-зелеными гнойничками кожу. Когда тучи разверзлись и маслянистый черный дождь начал срываться жирными каплями вниз, безумные прихожане сердито зарычали на небеса.

Преподобный Джим Шеннон смотрел на них и плакал.

— Всё так, как есть на самом деле, Джимми Шеннон, — прошипел ему в ухо человек с изрытым язвами лицом.

— Нет, — неуверенно запротестовал он. — Это все мираж!

— Как скажешь.

Шеннон упал на спину и пополз прочь от мужчины, оскальзываясь в растекающихся лужах скользкого черного дождя.

— Садись на своего молочно-белого коня и отправляйся домой, проповедник, — сказал рябой. — Вы, святоши, не приглашены принять участие в моих необычных развлечениях.

Преподобный встал на ноги и прикрыл рукой глаза от ядовитого дождя. Паства куда-то делась. Ничего не осталось, кроме рябого мужчины, жуткого черного дождя и его самого.

Джим Шеннон побежал прочь по черным вязким лужам, проваливаясь в них по щиколотку; побежал от кошмара, осадившего его разум, так быстро, как только мог.