Книга 1794, страница 43 – Никлас Натт-о-Даг

Пальт открыл глаза и посмотрел на него. В блуждающих глазах еще полоскался сон.

— Жан Мишель? Вам тоже не спится? — задал заранее заготовленный коварный вопрос Винге.

Кардель что-то пробурчал, поскреб небритый подбородок и долго тер глаза.

— Если вам, как и мне, не спится, может, поболтаем немного? Чтобы время шло побыстрее?

— О чем это? — с трудом пробившийся сквозь зевок вопрос.

— Война, если вам не тяжелы воспоминания… что было на войне. И после войны. Господи, о чем угодно. Ройтерхольм и Армфельт. Город между мостами. Что хотите.

Глаза Карделя протрезвели. Он смотрел точно так, как тогда, на Дворцовом взвозе, и Эмилю показалось, что пальт видит его насквозь.

Ну и что? Пусть видит, пусть насквозь — лишь бы не оставаться наедине с ночью.

Кардель пожал плечам и устроился поудобнее.

Они тихо беседовали, пока за лесом на востоке не начала наливаться светом розовая полоска. Кардель наградил Винге таким же пронизывающим взглядом, зевнул, улегся сунул под голову мешок и мгновенно заснул.

И проснулся, когда рассвет был уже в полном разгаре. Встряхнулся, как пес после дождя, и единственной рукой протер глаза. Винге сидел в той же позе, прислонившись к мешку с зерном. Белый как мел, глаза полузакрыты. Кардель подумал немного, потянулся к бутылке с водой и прополоскал рот.

— Доброе утро, Жан Мишель.

— Вы так и не заснули?

Винге с бледной улыбкой покачал головой.

— А вы?

— Я-то что… я привык спать где угодно, если случай выпадает. Спал как бревно. По, как говорится, умней не стал. Утро вечера мудренее — это не про меня.

Эмиль Винге долго молчал.

Потом заговорил, очень медленно. Ощупью вспоминал забытую привычку: облекать мысли в слова.

— Знаете… я размышлял над странной фразой, которую французский кучер крикнул на прощанье. Le ton beau — в переводе означает «прекрасная песнь живых», или что-то в это роде. Прекрасна песнь оставшихся в живых… можно и так. Возможно, строка из неизвестного мне французского поэта. Коллинг сказала: Эрика Тре Русур увезли в Стокгольм.

— И чем это нам может помочь? Я вот остался в живых… кому бы и петь, как не мне, а я не умею.

— Как вам показалось — она умная женщина? Понимает людей?

Кардель задумался.

— Когда она нашла меня в Стокгольме, было такое чувство, что если из нас двоих кто-то и умный, то это она.

— Допустим, вдова права. Я имею в виду ее оценку владельца поместья, Эрика Тре Русур. Она уверена, что он никогда не выказывал ни малейшей склонности к насилию, и трудно представить, чтобы именно он убил любимую, да еще в первую брачную ночь. Но, допустим, так и было. Помрачение сознание, внезапный амок… что-то в этом роде. Тогда он должен испытывать жесточайшие и вряд ли излечимые душевные муки.

Кардель, сам того не замечая, кивал на каждую фразу Винге.

— И что дальше?

— А дальше… у меня такое ощущение, что Эрик Тре Русур, если он и в самом деле убил невесту, которую страстно любил… что ему делать? Сбежал в Стокгольм. Забыться, утопить горе в вине…. Что-то в этом роде. И слова возчика можно истолковать именно так… надеюсь, вы согласны с логикой моих рассуждений… Тогда надо искать его на балах, на празднествах, в дорогих ресторанах в Городе между мостами. Он же очень богат. Молодой дворянин, инкогнито, с французским лакеем. Это уже кое-что. К тому же Коллинг неплохо его описала. Изящный, темноволосый, очень красивое лицо.

Кардель широко улыбнулся, не стесняясь недостающих зубов.

— Ну, если так… найдем. Шансы отличные. Уж что-что, а стокгольмские кабаки, дорогие и дешевые, я знаю назубок.

Они пробегали почти всю ночь по Городу между мостами. Пришлось вывернуть сутки наизнанку. Па рассвете Кардель плюхнулся на свою откидную скамью так, что затрещали деревянные ламели, а Винге вернулся к себе, в комнату, которая по-прежнему числилась за ним. Порадовался чистоте и отмытому стеклу в окне-бойнице. А наутро впервые за много дней проснулся не в поту от кошмарных видений, а так, как и должны просыпаться люди, — свежим и отдохнувшим.

К вечеру они встретились вновь — пришла пора начинать поиски Эрика Тре Русур. Искали везде — и на Большой Западной, и на Большой Восточной, длиннющих улицах, окаймляющих город от моста до моста. Здесь в каждом дворе теснились по две, а то и по три забегаловки. Похмельные посетители нетерпеливо топтались на порогах, дожидались очереди, а потом сидели до закрытия. А когда начинали звонить всем осточертевшие колокольчики ночной стражи: «Пора расходиться! Нора расходиться!», уже в стельку пьяные застывали в позах, в которых их застал ненавистный колокольчик: кто с занесенной для удара рукой, а кто в объятиях собутыльника.

Угрозами, посулами и подкупом Кардель заставил помогать в поисках уличную детвору. Те разнесли словесный портрет по всему юроду, добавив, разумеется, от себя больше половины, так что сомнительно, чтобы после третьего словесного портрета, сделанного со второго словесного портрета, сделанного с первого, кто-то смог бы опознать пропавшего. «Ищем женоубийцу с лицом ангела». То есть с таким лицом, что и не подумаешь, разве что глаза грустные. Да и у ангелов, если вглядеться, глаза не особо веселые. Со-всем молодой, скорее мальчишка, чем мужчина. И пьет беспрерывно. Пьет днем и ночью — лишь бы забыться.

Как ни странно, такое описание подходило многим. Кабаков множество, перед каждым скапливается толпа в ожидании, когда же хозяин отодвинет засов и впустит изнемогающих от жажды горожан. И среди них, скажем, один на сотню, обязательно найдется какой-нибудь сбежавший их дому дворянский отрок. Или второй в роду, не имеющий прав на наследство. Или тщеславный бастард, прижитый со служанкой, но отстаивающий право на титул и пропивающий деньги, которыми от него откупаются. А то и просто гуляка — никто его ничего не лишал, родители померли, и он пускает на ветер доставшееся наследство. Попадается и более редкая порода: склонные к саморазрушению юноши. Есть такие. Они либо напиваются до полусмерти, а то и до смерти, либо играют в фаро ^[23], и шулера обчищают их до нитки. Каждый играет роль в трагедии, где заняты тысячи актеров. Их много, их судьбы горестны и волнующи, но среди них нет юноши по имени Эрик Тре Русур. Нет юноши, зверски убившего жену в первую же брачную ночь. Кардель и Винге никого не пропускают; терпеливо дожидаются конца танцев в бирже, заходят в дешевые и дорогие трактиры, задают вопросы знати, лакеям, прислуге.

Лето медленно увядает. Березы увешаны золотыми медальонами сухих листьев, длиннее и холоднее стали ночи. Кончается август… ну нет, те, кто сгоряча называет сентябрь летним месяцем, ошибаются. Вот они, доказательства: днем еще тепло, но по ночам с моря дует знобкий, с каждым днем все холоднее, ветер. Каменные дома и мостовые уже не пышут жаром по утрам, а по вечерам становится зябко. В одной рубахе без накидки, камзола или сюртука — не сказать, чтобы уж очень холодно, но неуютно. Медленно-медленно, исподволь сжимаются холодные пальцы осени на горле цепенеющей природы. Мучительная, для многих роковая жара уже забыта, и над головой, как герольды зимы, как провозвестники беспощадных морозов и нужды, трубят караваны улетающих птиц. Минувшая зима была ох какой нелегкой… не дай Бог, эта будет такой же или еще хуже. Еще многие помнят жертвы той зимы. А что будет с выжившими? Тревожно, тревожно… в первую очередь, конечно, за себя. Что нас ждет?