Книга Не отрекаются, любя..., страница 43 – Алекс Чер

Брезгливо скривившись, Марк решил, что с него хватит — наступил на его грязную шею и услышал хруст.

«Разрушение щитовидного хряща, коллапс дыхательных путей, механическая странгуляционная асфикция» — было написано в отчёте патологоанатома, что делал заключение о смерти его сестры.

Что будет написано в отчёте у этого ублюдка — Марку было всё равно. 

Он видел, как тело засунули в машину в чёрном мешке. Видел, как трясло в ознобе его бледную жену, которой было уже не до секса и не до поглаживаний задницы — она даже глаза боялась на Марка поднять, хотя он стоял рядом и переводил всё, о чём спрашивают и что они отвечают.

Ваан сказала, что тайские власти не будут выяснять, что случилось — просто ещё один глупый фаранг нажрался и перевернулся на мокике, но, если надо, она подключит свои связи.

Связи не понадобились. Марк видел заметку в газете о гибели туриста. Жена не стала ничего расследовать и поднимать шумиху. Привезла на родину и похоронила.

Но всё это было потом.

А тогда…

Едва тело увезли, там, где на камнях скалистой насыпи осталась кровь, Марка тошнило как Найду на помойке.

Тошнило так, как никогда в жизни. Выворачивало, словно он отравился этой мерзостью. Задуманной и совершенной.

Его тошнило от мысли, что как раньше уже никогда не будет.

От чувства, что он убил человека.

От запаха крови и мочи.

Он добрался до дома еле живой. И сидел на полу в душевой, кажется, готовый и сам отдать богу душу.

— Гриша! — словно из тумана небытия выросла перед ним Файлин.

Он повернул голову и сплюнул льющуюся сверху воду — это всё на что его хватило.

Во рту остался солёный вкус — по щекам вместе с водой лились слёзы.

Он сделал это. Он смог. Но как же ему было плохо.

И радости не было. И удовлетворения тоже. Были слабость и отупение. А ещё хотелось заползти в какой-нибудь тёмный уголок, свернуться калачиком и забыться.

— Уходи, Файлин, — покачал он головой. Он сидел голый, разбитый и был сейчас не лучшей компанией, особенно для девочки в нарядном платье.

Нет, он не забыл, что у неё сегодня день рождения. Приготовил ей подарок, но отменить ничего было нельзя, и сейчас ему было не до подарков.

— Что с тобой? — присела она перед ним.

Он качнул головой: не спрашивай. Через силу улыбнулся:

— С днём рождения, Метелька, — Он звал её то Метелька, то Вьюжка за её снежную белизну. — Но сейчас, пожалуйста, уходи.

— Ты сделал это? Да? — и не думала она его слушать. И вместо того, чтобы уйти, наоборот, залезла к нему под воду прямо в нарядном платье. Села на ноги. — Господи, ты это сделал, — двумя руками погладила его лицо, заглядывая в глаза.

— Я его убил, — произнёс он вслух.

И эти простые короткие слова словно всё в нём изменили. Что-то животное, злое, тёмное рвануло из глубины наружу как вскрывшийся нарыв, как застарелая боль. Захотелось заорать, зарычать, что-нибудь разбить.

И он заорал. И почувствовал, что дрожит. Но дрожит не от холода, не от ярости, не в исступлении. Дрожит от того, что, как победившее в схватке животное, неистово хочет совокупляться.

— Гриша, Гришенька, — гладила его Файлин по щекам, по плечам, по груди, то ли поддерживая, то ли успокаивая, то ли желая облегчить его страдания.

— Уходи Файлин! Умоляю! — отчаянно пытался он её прогнать, выставить из душа. Стаскивал с колен.

Но она уже почувствовала то, что он и так знал.

— Возьми меня, — прижалась она к его возбуждённой плоти. — Если хочешь. Если надо — возьми.

— Файлин, пожалуйста, — пытался он столкнуть её, намертво вцепившуюся в его шею, борясь не столько с ней, сколько с самим собой, потому что внутри него было только одно желание — взять её прямо сейчас. Грубо. Глубоко. Жёстко. И так сильно было это желание, что ломило не только яйца — болела задница — всё сжалось, словно стальной пружиной, которая вот-вот сорвётся.

— Марк, я хочу. Пожалуйста. Мне сегодня восемнадцать. И я хочу тебя, — шептала она, не отступая.

Против них двоих — Файлин и его неукротимого желания — у него почти не было шансов.

Почти…

Дрожа от возбуждения, он видел это.

Как сдирает с неё платье. Поднимает на руки. Бросает на кровать. Срывает трусики.

Рукой зажимает рот, чтобы не орала, и входит.

Грубо. Жёстко. Неистово.

Вколачивается в неё так яростно, что сводит ягодицы.

Видит её глаза. Видит слёзы, что из них текут. Видит свою руку, что так и зажимает её рот, но как чёртова бездушная машина, толкается в неё и толкается, причиняя боль, разрывая, заливая кровать её кровью.

А потом дёргается, разряжаясь, и освобождённый и обессилевший, падает сверху…

Да гори оно всё!

Марк тряхнул головой.

В кровавой пелене, что заволакла сознание он подхватил Файлин на руки, выставил за дверь и плотно закрыл задвижку.  

Он не помнил, как дошёл до кровати, как упал и, наконец, провалился в небытие.

И проснулся от стука в дверь.

В душе так и лилась вода. Но прошло несколько минут, год или вечность — Марк не смог бы сказать.

Он рванул на себя дверь.

— Я принесла тебе отвар, — стояла на пороге Файлин с кружкой в руках. Истошно воняющее какой-то травой густо-зелёное варево ударило в нос. — Мама сказала от него тебе станет легче.

Марк прошёл за Файлин в комнату.

И вспомнил, что на тумбочке стоит для неё подарок.

Сел рядом на кровать, потянулся и вручил коробку.

— Это что? — с детской непосредственностью принялась она развязывать нарядную ленту.

— Это книга про скульптора Камиллу Клодель, — пока она рассматривала, он послушно глотал отвар. — А это… Открой! Стеки, штихели ну и всякое такое, что тебе может пригодиться для работы с глиной.

Её глаза сияли от восторга. Марк был рад, что угадал.

Но Файлин отложила подарки и посмотрела на него.

— Сделай для меня, пожалуйста, ещё один подарок.

Холодок пробежал по спине: Марк знал, что она попросит.

— Я не могу, Файлин, — сжал он в руках кружку.

— Ты не хуже меня знаешь, что однажды это всё равно случится. Так пусть случится сегодня, — протянула она к нему руку, сама потянулась вслед за ней и его поцеловала.

— Ты пожалеешь, — покачал он головой.

— Никогда, — прошептала она и обвила его шею руками.

Он отставил кружку и привлёк её к себе…