Книга Александровскiе кадеты. Том 2, страница 18 – Ник Перумов

– Гумилёв будет расстрелян самой справедливой и гуманной народной властью, – опустил голову профессор. – Расстрелян по обвинению в контрреволюционном заговоре. Это просто два примера; оппоненты, коих я слушал в молодости, твердили, что всё это было необходимо, что всё это требовалось для всеобщего блага. И да, верно – страна сейчас живёт, не зная голодовок. Нет, как уже говорилось, ни бедных, ни богатых. В Европе, в Америке – да, там получше, побогаче. Бывал, приходилось, в командировках. Но куда лучше, чем в африках-азиях, если не считать Японию…

– Вы же сами против революции, – вступила Мария Владимировна. – Как и мы были, когда в Гражданскую воевали с большевиками. Нам потом повезло – оказались ценными техническими специалистами, проскочили сквозь сита.

– Какие сита?

– Долго рассказывать, Ирина Ивановна, дорогая. На всю ночь затянется. Но было время, в тридцатые годы… когда победители нас, «бывших», выкорчёвывали. Своих тоже немало, кстати.

– Выкорчёвывали?

– Расстреливали, Константин Сергеевич. По приговорам и без оных. Потом это время «культом личности» назовут.

– Какой «личности»?

– Был у нас такой… семинарист недоучившийся…

– Не о том речь ведешь, Николай Михайлович, золотой ты мой, – вздохнула хозяйка. – Понимаете, друзья мои, – вы у нас первые из гостей. Теоретически мы вас ожидали, Игорёк – вот особенно, а практически… – она махнула рукой, – …практически не верили. А оно вон как обернулось… понимаете, дорогие, вы – наш последний шанс. До следующих гостей из вашего потока мы с супругом моим, скорее всего, не доживём. Знаете, сколько времени ушло, чтобы машину на вашей стороне наладить? Годы, дорогие мои, годы. Мы не можем ждать. Мы ещё помним, как было тогда… и что последовало после. Невозможно описать – две голодовки, да какие!..

– То есть мы, чтобы вернуться, должны вам послужить. И никто не знает, поскольку мы первые, сумеем ли мы вернуться. Так? – Ирина Ивановна не отступала.

– Всё так. – Хозяйка не отвела взгляда. – Эх, дорогая вы моя девочка!.. У вас самих – революция, которая, если не подавить…

– А мне у вас нравится, – дерзко вмешался в разговор взрослых Нифонтов. – Хорошая же у вас жизнь!..

– Сейчас, спустя пятьдесят лет и три войны, если с Гражданской считать, – да, хорошая. Только к ней совсем по-иному идти надо было. Во Вторую мировую – Великую Отечественную – двадцать миллионов погибло. Если не больше.

– Революцию надо предотвратить, – решительно сказал профессор. – И нашу, и вашу. Вашу – попроще, нашу – куда труднее.

– А я бы – блокаду, – сказал Федя. – И вообще эту, Вторую мировую.

– Золотой ребёнок, – кивнула Мария Владимировна. – Эх, если б и впрямь можно было этакий «патруль времени» отправить – всюду, где ужас, кровь, боль и смерть. Р-раз! – и всё. Ничего не случилось. Ни революции, ни Ледового похода нашего, ни красных, ни белых, ни колхозов, ни расстрелов, ни войны, ни блокады…

– Так не получится, – подхватил Николай Михайлович. – А получится только так, как я говорю. В ваше настоящее через наше прошлое. И если вы справитесь, то и впрямь – не случится ни войны, ни блокады. Не вымрет половина города.

– А почему войны не случится? – удивился подполковник. – Что мы успели узнать – это германцы на нас напали!..

– Ты, любезный друг мой, – напустилась на супруга Мария Владимировна, – говори, да не заговаривайся!

– Тихо, Мурочка, тихо. Видите ли, Константин Сергеевич, я даже приблизительно не возьмусь сказать, как можно предотвратить только Вторую мировую войну и нападение Германии на нас.

– А я тебе, деда, всегда говорил – Гитлера убить, и всё! – подал голос Игорёк.

– Тут у нас начинается долгая дискуссия о роли личности в истории, – извиняющимся тоном отозвался означенный дед. – Внук мой с юношеским задором считает, что всё упирается в одного-единственного негодяя, я же пытаюсь ему втолковать, что дело совсем не в нём одном. И в Германии, и в России. Почему нам и требовался в идеальном случае весь ваш корпус, уважаемый Константин Сергеевич.

– Бросить наших мальчишек единолично предотвратить вашу революцию?! – У подполковника аж побелели губы.

– Любезный Константин Сергеевич, если я вам расскажу, из кого состояли наши полки, полки Вооружённых сил Юга России, вы разрыдаетесь, – сухо заметила хозяйка. – Мальчишки-юнкера неделю удерживали московский Кремль. Из Ростова зимой нашего восемнадцатого года уходило множество гимназистов, старших кадет, юнкеров, в то время как в самом городе оставались многие тысячи боевых офицеров, прошедших германский фронт, – они решили, что их это не касается, все эти революции и перевороты. Вот и вы сейчас…

– Простите, мадам, но у нас сейчас своя собственная революция и, уверяю вас, меня она очень даже касается, – холодно отрезал Аристов. – В любом случае впятером мы едва ли что-то сможем изменить в вашей истории. Но, я надеюсь, сможем изменить в нашей. Вообще, как вы себе это представляете, профессор? Мы очутились в мире, очень похожем на тот, что покинули, и?.. Что мы делаем? Ведь вы сами говорили об огромной инерции, да и мы видим – всё почти такое же, несмотря на, простите, совсем иной ход истории! Совсем иного государя на престоле!

– Вот потому-то я и спорю со своим ретивым внуком, – последовал ответ. – Инерция и в самом деле огромна. Пытаться встать на пути несущегося поезда – безумие. Но можно перевести стрелку.

– И как же, по-вашему, мы можем перевести эту самую стрелку?

– Мы сейчас готовим вам подробнейшую инструкцию. С планами города, фотокарточками действующих лиц и так далее. Наша задача – не допустить февральского переворота.

– И, не допустив, мы окажемся в нашем времени?

– Так говорят мои расчёты.

Наступило молчание. Петя Ниткин глядел на профессора; Костя Нифонтов, напротив, набычился, опустил голову и что-то сердито бормотал себе под нос.

Федя едва собрался спросить, так когда же они увидят эти «подробнейшие инструкции», как вдруг в прихожей грянул раскатистый телефонный звонок.

– Я подойду, ба, – сорвался Игорёк.

– Уже девочки звонят, – фыркнула Мария Владимировна. – Ох уж эти современные дети! Вот когда я была гимназисткой…

– А тогда письма писали, – вырвалось у Феди.

– Верно! – расцвела хозяйка. – Письма писали, засушенные цветочки вкладывали… Вот вы, Фёдор, знаете язык цветов?..

– Ему ещё рано, – железным голосом отрубила Ирина Ивановна. – И вообще…

Что «вообще», они так и не узнали, потому что в комнату очень тихо вошёл заметно побледневший Игорёк:

– Деда… тут этот… тебя… Никаноров… Он… он…

Николай Михайлович скривил губы, поднялся.

– Прошу прощения, это не займёт много времени, – и скрылся за дверями.