Книга (Другая) жизнь Веры, страница 21 – Татьяна Морозова

– По закону этот препарат продается только в госаптеках и только по рецепту. Как-то так. А теперь давай подумаем. У кого была возможность достать это лекарство.

– Из тех, кто был на дне рождения? – уточняю я.

– Да. Для начала. Сузим круг подозреваемых.

Мы смотрим друг друга: мы оба знаем ответ.

– Юля.

Эта бледная моль выучилась на фармацевта и сейчас как раз работает в такой аптеке.

«Но ей-то зачем?» – мой невысказанный вопрос повисает в уголках разума, но я его еще не произнесла, но уже слышу на него ответ Антона. Он думает о том же.

– Да. Пока совершенно не понятно, зачем ей это надо было. У нее были возможности -да. Бесспорно. Но абсолютно никакого мотива. Надо разбираться. Тут вообще все непонятно и очень все запутано.

Я с ним абсолютно согласна. Ничего не понятно. Только одному Пиндилову все было предельно ясно с самого начала.

– Потом я переговорил с Виктором. Он Воротилова вообще не знает. И уж тем более Воротилов не был у него дома.

– И ты веришь ему?

– А зачем ему врать в этом случае?

– Согласна. А может Воротилов был у Людмилы? Где была бутылка? У кого стояла?

– Я задал этот вопрос Виктору. Он признал, что бутылка стояла у него дома, вместе с ней он пошел к Людмиле, чтобы потом сразу пойти к маме на день рождения.

– То есть бутылка всегда была под его присмотром?

– Типа того.

– Значит, у него одного были возможности отравить вино в бутылке, – торжественно ставлю жирную точку.

– Были. Но не спеши. Тут само собой напрашивается другой логический вопрос. Зачем было все усложнять?

– Что усложнять? – поворачиваюсь к нему всем корпусом, стараясь поймать выражение глаз.

– Если бы он хотел отравить Людмилу, он мог бы сделать это намного проще. И без осечек.

– Каких осечек?

– Ведь вино из бутылки в этом случае могла выпить и не Люда. И даже совсем не Люда. Его могла бы выпить моя мама. Ей же вино предназначалось.

Произнеся эти слова, он застывает с нечитаемым выражением в глазах. Он смотрит на меня. А я – на него.

То, что он сейчас неожиданно для себя сказал, повергает его в шок. И меня тоже. То, что давно крутилось где-то в закоулках мыслей и никак не находило выхода на поверхность, вдруг возымело вполне отчетливые очертания. Совершенно не размытые и ясно обозначенные.

Грохочущая пульсация в висках отсчитывает сбившиеся удары.

Действительно, бутылка-то явно была не для Людмилы предназначена, Люда явилась побочным непредвиденным эффектом. Как мы вообще об этом сразу не подумали?

Он вскакивает с места, взбудораженный, и начинает нервно мерить шагами террасу.

– Что же делать, Вер? Вдруг мама в опасности?

«Вот так пирожки, они же плюшечки».

– У нас один выход, Тош. Найти убийцу раньше, чем он попробует совершить новую попытку.

– Черт, Вера. Ты серьезно сейчас? – в его потрясенных глаза мелькает сумрак.

– Как никогда. И вообще, Антош, я думаю, тебе нужно убедить маму уехать куда-нибудь.

– Куда уехать? Она не поедет никуда. У нее огурцы и куры, – сокрушенно говорит он и снова садится рядом со мной.

Двумя руками взъерошивает светлые волосы.

Некоторое время мы просто молча сидим, переваривая свои мысли.

Я осторожно прикасаюсь к его напряженному плечу рукой и веду по крепкому бицепсу вниз. От моих прикосновений он немного расслабляется, и я чувствую, как натянутое напряжение мышц медленно уходит из его тела.

Неожиданно он перехватывает мою руку за запястье, и я чувствую теплый поцелуй на своей ладони. Его чувственные губы начинают медленно скользить по моей руке вверх, вызывая неподвластный мне танец гормонов, который пульсирует в темпе вальса по всему моему телу теплыми перекатывающими волнами.

«Это что такое сейчас происходит?» Реакция моего тела на его прикосновения звучит для меня неожиданно. Мы же просто друзья. С детства. Тут что-то не так. Все как-то запуталось. В голове – туман, мешающий трезво мыслить.

Но для Антона все, видимо, так. Потому что его губы, проделав горячую дорожку из поцелуев по моей руке, теперь уже находятся в паре сантиметров от моих губ.

Я ощущаю его рваное горячее дыхание на своих губах, горло пересыхает, а сердце просто не поддается разумному контролю, бешено отстукивает ритм. Неужели он хочет меня поцеловать?

Да, он хочет. И делает это. Его губы касаются моих губ, сначала с опаской, словно пробуя, словно ожидая пощечины. Но мои ладони замерли на его бицепсах. Ударов нет никаких.

Мои же губы, как ни странно, открываются в ответ, вопреки всем моим размышлениям. И тогда, осмелев, он уже более уверенно целует меня, проникая языком внутрь, собирая дрожь возбуждения искушающим танцем своего поцелуя. Первого для нас.

Удивительно, что первый поцелуй получился у нас не в пятнадцать и даже не в двадцать. А только сейчас. Созрели для других отношений?

Целуется он изумительно. Похоже, опыта у него намного больше, чем у меня. С ним поцелуй оказывается таким же естественным, как дыхание.

Его рот накрывает мои губы в глубоком поцелуе, который дурманит мне голову, будоражит тело и не отпускает. Наши языки сталкиваются и сплетаются в обжигающем вихре.

Он зарывается пальцами в мои волосы, что-то мычит в мои губы, притягивая к себе еще сильнее. Легкий чувственный поцелуй, начавшийся так осторожно, перетекает в жадное пожирание друг друга.

На самом деле я совсем не понимаю, что происходит сейчас. Но, возможно, этого и не надо? Тело само все решает за меня. Оно получает удовольствие.

– Эка, как хорошо устроились, – слышу смешок за спиной.

Это Никита.

«Нельзя же быть таким бесцеремонным».

Антон с глухим стоном разрывает поцелуй и напряженно смотрит на брата поверх моей головы:

– Ты куда шел? – говорит совершенно осипшим голосом, стараясь придать ему бесцветность.

Я сижу, опустив глаза вниз, не зная, куда деться от стыда. С другой стороны: «Ну чего здесь постыдного?» Как говорится, что естественно, то не позорно. Я ли это думаю? Поднимаю глаза к небу. Оно почти безоблачное. Только легкая полоска от пролетевшего недавно самолета все больше расползается по небу широкой белой линией.

– Я шел убийство расследовать, – не теряется Никита, отвечая на прозвучавший вопрос брата.

Здесь должна быть реплика Антона: «Ну и иди, куда шел». Может, грубо, конечно, но по делу.

Но этих слов Антон не произносит, потому что на последней фразе Никиты в калитку вкатывается Пиндилов. Он-то что тут забыл? Его настойчивость неприятно поражает.