Онлайн книга «Яков Тейтель. Заступник гонимых. Судебный следователь в Российской империи и общественный деятель в Германии»
|
– Я с большим бы удовольствием, да времени нет… С усиками господин нервно вынул часы, посмотрел и торопливо, сдержанно пожав руку Молотову, вышел из банка. Молотов добродушно усмехнулся ему вслед. Он повернулся к девушке, работавшей за ближайшей конторкой и заговорил: – Ворочает миллионами, – в этих миллионах вертится, как в бочонке, набитом гвоздями, и в конце концов… Он перебил себя и проговорил, ни к кому не обращаясь: – Ну, однако, нечего болтать зря, а ехать, а то как раз после обеда приедешь. Он мотнул головой и рассмеялся: – Заварили кашу, сунулись с 800 рублями, пропадём и с потрохами. Он уже совсем пошёл было, возвратился и сказал с напряжением и горячностью: – Вы понимаете, обед три копейки, – всех 500 накормить, – 15 рублей в день. С сапогами, юбками, рубашками, пальтишками на всех – тысячу рублей в месяц. В городе, где больше 100 тысяч жителей, в городе миллионеров, в городе с оборотом в 200 миллионов, в городе, где театр в сезон выручает шестьдесят тысяч рублей! Вы понимаете, тысяча рублей в месяц?! Копейка с каждого жителя! Неужели не найдётся в городе тысяча интеллигентных семейств, где все эти скучающие, не знающие, что с собой делать дамы, не урвали бы из своего обихода рубля в месяц, не сбегали бы сами к таким голодным, не отправили бы туда когда-нибудь испорченное жаркое, недоеденную булку, старое платье… Он совсем рассердился, напряжённо остановился, точно ждал ответа и, вдруг опять рассмеявшись, благодушно сам себе ответил: – Ладно… мёртвой клешнёй вопьюсь, а уж притянем всех… И громадный, сутуловатый, твёрдый, похожий на молот, он пошёл к выходу. Уходя; он добродушно, тем же голосом, каким говорил с господином с усиками, с девушкой, с самим собой, сказал швейцару: – Вот чего… станут меня спрашивать – через полчаса буду… – Куда? – спросил его извозчик. – Постой: куда же? – переспросил, уставившись на извозчика, Молотов, – да вот… Ну, поезжай прямо: буду показывать… В столовую приехал Молотов вместе с подходившими ребятишками, которых вели две взрослые девушки. – Ну, валите, – скомандовал им Молотов, настежь растворяя одностворную дверь столовой. Старая кухня пахла свежей извёсткой, крашеными жёлтыми полами, зелёными скамьями. Для экономии места сидели на скамьях в два ряда спинами друг к другу. – Будут толкаться, – заметил кто-то. Не толкались. Несколько секунд стоял гул рассаживающихся и потом все сразу стихли и напряжённо смотрели. Запах щей наполнил комнату, ломти ситного хлеба разносили и раскладывали перед каждым прибором. Затем началась еда. Четыре ведра щей, 30 фунтов хлеба в шесть минут, – Молотов смотрел по часам, – исчезли в маленьких желудках. В каком-то особом настроении, проглотив свою порцию, сидела Наташа. Горячая вкусная пища согрела её, как греет только очень голодных, – согрела и опьянила. Было хорошо, легко, хотелось ещё есть. А в кармане лежал ярлык на полусапожки и на юбку. Ей хотелось смеяться, говорить, прыгать. – Ну, наелись? Ступайте в мастерскую. И толпа с тем же гулом повалила к дверям. – Тебе сколько лет? – провёл рукой по голове Наташи Молотов. – Десять. – А звать? – Наташа. – Молодец. А тебе? Вопрос относился к бутузу. Он шёл сосредоточенный, с выражением человека, сделавшего очень хорошую, неожиданную сделку, уже с реальным результатом: хлеб и щи были в брюхе, а ярлык на сапоги в кармане. Дали щей, дадут, значит, и сапоги. Что всё остальное было пред этим? Он на ходу бросил Молотову: – Девять. – А звать-то тебя? – Карась, – недовольным басом ответил уже издали бутуз. И всем стало вдруг весело, – смеялись большие, дети, смеялись и на улице, и когда пришли в мастерскую. И сам Карась наконец рассмеялся, когда дали ему пару сапог, как раз пришедшихся ему по ногам. Рассмеялся и самодовольно сказал: – Карась? Вот тебе и Карась теперь… И, тряхнув головой, он пошёл в новых сапогах так степенно, как будто всю жизнь в них ходил. II На Наташу готовых полусапожек не нашлось, с её ножки сняли мерку и велели придти через три дня. Юбку обещали через два дня. Наташа пошла домой. Ах, как было хорошо. Точно поднимало её что-то. И так тепло. Сказали, что и полупальтик сошьют ей потом. Полупальтик, юбка, полусапожки, всё это кружилось в её голове, как кружились снежинки вокруг, но так весело и легко, точно и она сама была такой же снежинкой, – светлой, яркой в разноцветных огнях. То – огни из лавок, потому что уже стемнело и в лавках зажгли огни, и в этих огнях кружат и сверкают снежинки, пока мягко, как пух, не упадут на землю, на платье, на голову, на ресницы. И когда прищурить глаза с такими ресницами в снежинках, то кажется, что светлые ниточки выходят из глаз: золотые, красные, лиловые… А там в окнах сколько вещей, каких никогда и не видала Наташа. И этой улицы не видала, этого большого фонаря над магазином, в котором, как в молоке, красный тусклый огонёк в середине. Пришла и домой Наташа и всё такая же была: ничего не видела, не слышала и всё ещё где-то ходила, где светло, где снежинки, где полусапожки, полупальтики, юбки, а завтра опять щи. Пять маленьких братьев и сестёр обсели её кругом и смотрели, а мать говорила, кормя шестого: – Что ты, красная да как пьяная, сидишь? Сама наелась, а хоть бы вспомнила об этих… Она вспомнила: у неё в кармане кусок ситного, который за обедом она успела спрятать. Мать удовлетворённо, стараясь незаметно, смотрела исподлобья, как оделяла Наташа всех ситником. Маленькая горбатая сестра её, четырёхлетняя Аня, с чёрными, как уголь, глазами, горящими страхом, вечным предчувствием какого-то нового ужаса, взяла своими маленькими, тоненькими, как у обезьянки, ручонками кусочек доставшегося ей ситника и вертела его в ручонках, смотря и на него всё такими же глазами, как и на всё остальное. Потом она попробовала и, быстро съев, уставилась с тоской и ужасом на вошедшего телеграфиста – сторожа. Что-то страшное сказал он, потому что мать вдруг бросила ребёнка в люльку и заломила руки. И все дети, хотя и ничего не поняли, вдруг сразу заревели, и даже Наташа пришла в себя. Не двигаясь с места, среди рёва и окриков матери, она одна из всех детей поняла в чём дело. Отец её, такой же телеграфный сторож-разносчик, как и пришедший, упал на улице и его отнесли в больницу, Отец был болен уже несколько дней, но всё перемогался, пока не свалился. Да ещё и напутал: какую-то телеграмму не туда занёс, там приняли её и отправили куда-то в деревню, а телеграмма оказалась к купцу и принята с аппарата Юза, – копии-то и нет, – выйдет убыток тысяч в пять… |