Онлайн книга «Лето радужных надежд»
|
– И так десять раз? Это как нужно было надраться, – вздохнула мать. – Умоляю, не надо нотаций! – Иди к свету. Осмотрю твои раны. У окна мама стала всматриваться в его лицо, поворачивая его худыми прохладными пальцами. Она намазала синяк какой-то мазью – «чтобы скорей проходил», протерла ссадины зеленой, пахнущей травой спиртовой настойкой. От ее прикосновений Богдану становилось спокойно, словно ему пять лет и он прибежал к маме на колени, зализывать полученные во дворе царапины. – Бедный мой, – погладила его мама по щеке. – Ты еще поцелуй, чтоб быстрее заживало. Мама слабо улыбнулась и чмокнула его в нос. – Это все? – Нет. Богдан показал ей ребра с багровой гематомой и нывшую левую голень. Вообще-то он и сам знал, что переломов нет, но хотелось услышать подтверждение, а главное – хотелось заботы. Через несколько минут мама повела его на кухню. – Чай или кофе? – А вдруг у тебя есть суп? – Куриная лапша. – Идеально! – блаженно сощурился Богдан. Пока он хлебал суп, мать молчала, только смотрела на него. Богдан с присвистом втянул в себя последнюю ложку бульона. – Именины сердца! Спасибо. – Возможно, ты поспать пару часиков хочешь? – Нет. Поеду на вокзал. Мам… – он запнулся. – У меня проблемы. – Я догадалась, – кивнула мать. – Развалился мой бизнес к чертям собачьим, – с кривой усмешечкой говорил Богдан. – Банкротство, такое банкротство. Фирма капут, Соловей капут… – Не надо так, – прервала его мать. Она придвинулась ближе, взяла его за руку. – Я тебе скажу, как будет. Ты приедешь домой и напьешься. Потом еще раз. Побьешься головой об стену, потому что плакать ты не умеешь, как все мужчины. А потом твои синяки заживут. И ты начнешь дело сначала. Богдан закатил глаза: – О да! Я ж как резиновый мяч. Мультяшный клоун, который падает с девятого этажа, встает и отряхивается. – Помнишь, как ты разорился в девяносто восьмом году? А в двухтысячном ты открыл новую фирму. – Я тогда был на пятнадцать лет моложе. – Что спорить, мой дорогой? Я верю в тебя, – мягко сказала мать. Богдан обнял ее, уткнулся носом в плечо. Время закрутилось колесом вспять, и Богдана охватило тепло дома, запах хлеба за двадцать копеек, запах маминых цветочно-горьковатых духов, запах зеленки, которой она мазала колени десятилетнему Дане, говоря: «До свадьбы заживет». Один миг он находился в тех пределах, где всегда есть утешение, куда большим бедам заказан ход. А потом вернулся. – Пойду, – отстранился он. – Да, слушай… Ты извини, мам, но твоя поездка в Израиль… – Я понимаю. Мать царственно кивнула, не показав ни грана огорчения. – Жаль ужасно. Простишь? – Богдан возвел брови домиком. – Посыпаю голову пеплом. Я, судя по всему, буду распродавать имущество. Раздавать всем сестрам по серьгам. Если что останется… пять звезд нам вряд ли будут по карману, но хотя бы в Турцию, скромно так… Мама подтолкнула его к выходу. – Не забивай свою кудрявую голову. На подъезде к вокзалу ему снова позвонила Инга. Богдан вздохнул, но решил ответить. – Привет, очи черные. – Привет, – голос у зефирной женщины был смущенный. – Я случайно узнала от Степы, что ты не уехал. – Спрыгнул с поезда. В последний момент возникли дела. – Если ты в Домске, давай… Давай встретимся? – Секунду! Богдан расплатился с таксистом и вышел. – А вот сейчас мне точно надо уезжать. – Как жаль… – прошелестела Инга. – Я уже на вокзале, – Богдан взглянул на доску с расписанием, – через пятьдесят минут голубой вагон умчит меня в Москву. – Знаешь… я приеду! Богдан не успел возразить, как Инга отключилась. Он купил билет в купе, затем пошел в зал ожидания и устроился в пластиковом кресле, вытянув длинные ноги и предвкушая, как уляжется на полке. Через двадцать минут его нашла Инга. Богдан смотрел, как летит к нему полноватая, пышногрудая, взволнованная черноглазка, и ощущал – параллельно похмельной усталости – легкую, приятно будоражащую щекотку. Черт возьми, а ведь неплохо пробуждать в женщинах сильные чувства! Волосы у Инги были взлохмачены, поверх ярко-красного платья – салатовый шарф, от щиколотки вверх по бронзовым колготкам ползла дорожка. Черноглазка явно собиралась второпях. – Давай выйдем отсюда на воздух, – попросила она. На полпути между вокзалом и платформами стоял новый памятник героям Первой мировой войны. Богдан присел на его постамент. – Мне не хотелось отпускать тебя так. Мне нужно тебе кое-что сказать, – задыхаясь, начала Инга. – Ты даже не спросишь, откуда у меня боевые раны? – встрял Соловей. Инга остановилась, удивленная. – Ой! А я не заметила. Но откуда… какая разница? Богдан хмыкнул. – Я уверена, это потрясающая история, полная опасностей и побед, – Инга легко поцеловала его и отодвинулась. – Давай ты ее потом расскажешь. Потому что мне надо сказать тебе… что я… я тебя люблю. Она отступила и уставилась на него испытующими, умоляющими глазами. «Как давно это было со мной, что я сам признавался и ждал ответа, дрожа», – с грустью подумал Богдан. Он провел по ее бровям пальцем. – Очи черные, очи страстные… – Не слышу ответа. – Милая Инга… – он хотел сказать что-нибудь шутливое, но невольно вырвалось: – Я всех разочаровываю. – Меня – нет. – Рано или поздно, я всех разочаровываю. Близких и не очень. Всех, кто протянул мне сердце на тарелочке. Это так. Тебе это не нужно, поверь мне. Инга закусила губу, справляясь со слезами. – Давай я сама буду решать, что мне нужно, – дрожащим голосом сказала она. – В кои-то веки скажешь правду, а тебе не верят, – усмехнулся Соловей. – Ну, хорошо, еще одна правда: я в тебя не влюбился. Извини. Ты прекрасная, умнейшая, очаровательная… Инга махнула рукой, обрывая его. «Ох. Сейчас будет плакать». Инга зажмурилась на секунду, сжалась, сглотнула комок. Но вот она открыла глаза – овладев собой, и случилось это за счет ее мягкости. То, что позволяло ее прежде называть «зефирной женщиной», исчезло. |