Онлайн книга «Ты меня любишь»
|
— Мам, давай уйдем. Остался лишь один игрок, и это ты. Ты скрещиваешь руки на груди. — Номи, родная, прошу, перестань плакать. Мы никуда не уйдем. И уж точно не сейчас. Самый верный способ вызвать чьи-то слезы — попросить человека не плакать. Номи снова рыдает, я произношу твое имя, ты рычишь в ответ: «Я же сказала тебе молчать!» — а затем поворачиваешься к Номи. — Какого черта ты напридумывала? Зачем ты так делаешь? — Напридумывала? Мам, я вернулась за телефоном, а он пытался меня поцеловать. Ты что, слепая? Твое сердце бьется так быстро, что я чувствую его биение в своем, и твои ноздри раздуваются, как у Меланды, и ты повторяешь: — Номи, зачем ты выдумываешь? Она трет глаза. Частично Суриката. Частично Сороконожка. — Мама, он меня поцеловал. — Ничего подобного! Ты не смотришь на меня. Ты смотришь на нее. — Номи… — Ого, — говорит она, — ты веришь ему больше, чем мне. Хорошо, мама. Спасибо. Ты говоришь, что веришь ей. А еще ты доверяешь своей интуиции и знаешь, что я никогда ее и пальцем не тронул бы (я — нет, в отличие от Шеймуса, и твой ребенок нуждается в тебе, но ты об этом не догадываешься), и ты обвиняешь жертву, предупреждая ее о том, что ложные обвинения опасны, и она спрыгивает с дивана. Суриката одержима босоногой Сороконожкой. Она швыряет пустую банку в стену и называет тебя психованной, потому что какая мать поверит своему гребаному бойфренду, а не собственной дочери? Ты обращаешься ко мне, но меня нет. Не сейчас. Это твоя семейная вражда, я бессилен, я не могу войти в твою игру, и ты набрасываешься на нее. — Не смей со мной так разговаривать! Мы должны быть честны друг с другом. — Неужели? — огрызается она. — Хочешь честности? Что ж, если честно, мама, ты гребаная притворщица. Большинство женщин верят другим женщинам, а ты только и делаешь, что извиняешься перед очередным дерьмовым парнем, которого притаскиваешь в мою жизнь. — Номи, перестань. — Почему? Его нет. Папы больше нет! Вот почему мы не видели Сороконожку внутри Сурикаты — потому что Суриката похожа на меня; она хранила свою боль глубоко внутри, где ее никто не мог разглядеть. За восемнадцать лет вы научились подыгрывать друг другу, но пропасть никуда не делась, и вот почему покойный Фил каждый вечер ускользал в свою «БлюзоФилию». Суриката бьет ниже пояса: — Ты жалеешь, что стала матерью, так что отвали от меня! Ты парируешь: — Как я могу быть твоей матерью, если ты мне ничего не рассказываешь? А я сижу на диване. Я хотел сделать тебя счастливой, и вот что получилось… Ты плачешь, она плачет, и ты говоришь, что не виновата в смерти Фила, и ты права, а она взрывается: — Еще как виновата, черт возьми! Ты трахалась с его братом! Ты отбиваешь не тот мяч: — Не смей так обо мне говорить! Ты не смотришь на меня, тебе стыдно, и хотя в нашей любви нет места стыду, я не могу принимать участие в разборках с твоей дочерью. Я боюсь за нашу семью, я должен быть отцом, хозяином дома, но это патриархальная мысль, и покойная Меланда справедливо меня одернула бы. Я не такой. Я переехал сюда, чтобы стать хорошим. Я был хорошим. Я не убивал твоего неверного мужа. Я не убивал твою лживую подругу и не убивал насильника Шеймуса. Вот только я ошибся. Я хотел верить, что все вокруг такие же, как мы, хорошие, и в этом смысле я был наивен. Ты тоже, Мэри Кей. Дочь говорит, что ты испортила ей жизнь, и ты плачешь, а я не могу подойти к тебе и обнять, и ты сморкаешься в рукав, не поднимаешь глаз на меня, не можешь принять любовь, в которой так отчаянно нуждаешься. Номи тоже плачет. — Номи, — говоришь ты, — почему… за что ты меня так ненавидишь? Вы — мать и дочь. Ты перестаешь плакать, и она перестает плакать, а я остаюсь на месте, жалея, что не выключил «Семейную вражду», вместо того чтобы приглушить звук. Она теребит подол своей маленькой рубашки. — Тебе же на меня плевать. — Милая, как ты можешь такое говорить? Я думаю только о тебе. Я люблю тебя. Стараюсь понять. Суриката сосредоточилась на тебе и забыла, кого обвиняла, — надеюсь, это хорошо. Знак исцеления. — Ты не можешь меня понять. Ты слепа. — Номи… — Ты хоть знаешь, чем я все время занималась? — Все время… Что ты имеешь в виду? Я вспоминаю реплику вице-президента, которую он заставлял скандировать своих последователей во время предвыборной гонки: «Откуда вы родом? Откуда вы родом?» Я борюсь со слезами — мне нельзя плакать, мои слезы тебе точно не помогут — и тот высокий парень прав. Только мы родом не откуда-то. Мы все родом из какого-то времени. Из ужасных эпизодов наших жизней, которые невозможно исправить. — Мама, — говорит она, — ты не задумывалась, откуда у меня инфекции? — Номи, не надо… — Мама, я все время читала «Колумбайн». Надеялась, ты отведешь меня к психологу… И, может, если я поговорю с кем-нибудь… — Нет… — Он сказал, что ты все знаешь. Сказал, мать всегда знает. Но ты понятия не имела. Ты закрываешь уши руками, как ребенок, и я представляю, как тебе больно. Ублюдок насиловал твою дочь, и ты плачешь, будто пострадала ты сама, тебе больно, а Номи тоже хочет выплакаться и злится на тебя, кричит, что ты пустила дядю Шеймуса в свой дом, что ты ничего не замечала, что хорошая мать заметила бы давным-давно. Ей бы замолчать, но как заткнуть рот девушке-подростку, когда она говорит о том, что наболело? Она дает тебе пощечину, и ты хватаешься за щеку — это уже слишком, хотя вам обеим нужно выучить раз и навсегда, что жизнь — то, что происходит сейчас, а не что было много лет назад и чего уже не изменить. Я произношу ее имя твердым голосом отчима: — Номи! Она перестает двигаться, а сороконожки так не умеют. Они не стоят на месте. Ты отправляешь ее вниз, где вы сможете поговорить наедине, и думаешь, что я тебя больше не люблю, но все наоборот, Мэри Кей. Я никогда не любил тебя больше. Вот он, наш бордель «Сочувствие»: одно дело — мечтать, а другое — жить в нем. Я вижу, как в тебе что-то меняется. Я чувствую, как что-то ускользает — Нью-Йорк в ноябре, День благодарения, — и не знаю, как это ухватить. Ты потираешь лицо — кожа горит из-за пощечины, — и она гладит себя по руке, но тебе это не нравится, и ты фыркаешь. — И что же, Номи, ты винишь меня? Тогда для тебя есть новости, дорогая. — Не надо, Мэри Кей, остановись. — В этом кошмаре нужно винить твоего отца. Сороконожка выдыхает языки пламени. |