Книга Когда ты вернешься ко мне, страница 92 – Эмма Скотт

– Сегодня прекрасный день, – заметил он. – Давай прогуляемся, выпьем.

Я молча кивнул, и пока мы молча шли по прекрасному в этот весенний день Парижу, я задавался вопросом, что останется от моего сердца к концу путешествия.

Он здесь. Он прилетел…

Я не мог оторвать взгляда от Ривера, пока мы шли по бульвару. Ривер выглядел таким же брутальным красавцем, как и всегда, в джинсах, ботинках и поношенной кожаной куртке поверх обтягивающей футболки. Но его тело стало больше, сильнее. Когда мы обнимались, я прочувствовал его мощь. Я мог бы застыть в этих объятиях навечно, упиваясь их уютом и безопасностью. Но взгляд Ривера отяжелел от горя и усталости, плечи сгорбились, как будто он нес тяжелую ношу.

Так и есть. Его горе и горе его сестры и отца. Я бы поставил на это свою никчемную жизнь.

Но, несмотря на все, он здесь, потому что я изменил себе и эгоистично появился в его жизни. Минутная слабость. Я даже не помнил, как отправил ему свои дневники, но когда две недели назад заметил утром исчезновение чемодана, точно знал, что натворил. И почему. Эти дневники были мной. Он был так далеко, поэтому я бросился к нему, отправил ему каждое слово из самого сердца, потому что слишком трусил вернуться сам.

Мы молча дошли до одного из моих любимых кафе. Как и почти во всех кафе Парижа, маленькие столики на двоих с плетеными стульями были расставлены на тротуаре лицом к улице, чтобы наблюдать за происходящим. Париж был слишком красив, черт подери, чтобы на него не смотреть, и город это знал.

Мы заняли столик в конце первого ряда, чтобы никто не загораживал нам вид. Ривер переставил свой стул напротив меня, вместо того чтобы сесть рядом.

– Не могу разговаривать с тобой, сидя вот так.

Я кивнул. Бок о бок, соприкасаясь бедрами, губы в нескольких дюймах друг от друга, оставалось лишь повернуть головы, и его рот прижмется к моему…

Я скрестил ноги и закурил. К нам подошел официант.

– Un kir, s’il vous plait ^[42], – сказал я. – Ривер?

Я произнес его имя впервые почти за год, и сердце замерло при родном звуке.

– Какое-нибудь пиво, без разницы.

– Une bière pression, je n’ai pas de préférence ^[43]. – Официант оставил две подставки и ушел.

– Ни одному из нас нет двадцати одного года, – заметил Ривер. – Им все равно?

– Боже, благослови французов; алкоголь можно пить с восемнадцати лет. Кроме того, ты чувствуешь себя девятнадцатилетним? – поинтересовался я.

– Девятнадцать в десятой степени, возможно. Не знаю, как ты, а я ужасно устал.

– Да уж, могу представить. Это было тяжело.

Он постучал по подставке на маленьком столике.

– Значит, сейчас ты живешь в отеле?

– Не в одном. Я жил в отелях Парижа, Берлина, Вены, Будапешта, Лондона, а теперь снова в Париже.

– Почему бы не купить себе дом?

– Зачем мне это? Прелесть жизни в отеле в том, что тебе предоставляют жилье со всей мебелью и приносят готовую еду. – Я стряхнул пепел в маленькую пепельницу между нами. – Не говоря уже о том, что я никогда не был большим домоседом.

Ривер не улыбнулся.

– Я собирался спросить, как у тебя дела, но, кажется, у меня уже есть представление об этом.

– Сколько ты прочитал?

– Не так уж много. Не думаю, что ты прислал мне их для чтения.

– Уверен? – спросил я, стараясь сохранять хладнокровие, в то время как врожденная доброта и мягкость Ривера делали все, чтобы растопить его. – Интересно, учитывая, что я сам не знаю, зачем их послал.

– Ты послал их, потому что тебе нужна помощь.

– Это твое мнение, – фыркнул я. – Может быть, я проверял эффективность французской почтовой службы.

– Холден…

Официант вернулся и поставил мой напиток, ежевичный ликер с белым вином, а рядом толстый бокал пива для Ривера. По какой-то глупой причине это контраст отозвался в груди тупой болью. Я ужасно по нему скучал, и это чувство обрушилось на меня с такой силой, что я удивился, как не свалился со стула. Но это было несправедливо по отношению к нему. Я изменил ему и нарушил собственные правила, чтобы защитить его.

Он не может быть здесь. Его семья в нем нуждается.

Мой защитный механизм сменил образ с Пофигиста на Сволочь.

– Посмотри на себя и свое пиво, – сказал я, качая головой, мой голос сочился насмешкой. – Ты тут белая ворона. В джинсах, потертых ботинках и бесформенной куртке, ты как здоровенный тупой американец.

Глаза Ривера расширились, затем потемнели.

– Вообще-то мне насрать, что думают люди. И ты тоже американец, на случай, если забыл.

– Я выгляжу соответствующе, – парировал я, указывая на свою одежду. – Могу разговаривать на местном языке. Тебе здесь не место. Если бы я взял тебя на одну из своих вечеринок…

Если бы я пригласил Ривера на вечеринку, он выделялся бы во всех смыслах. Нынешние трагедии нашего общества ходят по кругу, как закуски на подносе у официанта. Люди откусывают кусочки от геноцида, войны или голода, пережевывают и выплевывают их, как оливковую косточку. Но Риверу не все равно. Он не станет многозначительно качать головой или цитировать какие-нибудь глубокомысленные фразы из постов модных блогеров, а затем тут же забывать об этом при приближении официанта с шампанским.

Риверу начхать на мнение окружающих, и, черт возьми, я люблю этого большого тупого американца…

– У меня нет желания идти ни на одну из твоих вечеринок, – мрачно сказал Ривер. – Это последнее, что я хочу сделать, черт бы тебя побрал.

– Чего ты хочешь?

– Помочь. Или… Не знаю, Холден. Я не знаю, что, черт возьми, делать.

– Как знакомо, – процедил я в свой бокал. – «Не знаю» всегда было твоим кредо.

– Почему ты ведешь себя как придурок? – выплюнул он, его тон и взгляд были жесткими. Ривер перегнулся через маленький столик. – Я проделал огромный путь. Так скажи мне хоть одну гребаную вещь, которая была бы честной. Одну гребаную вещь!

Я открыл было рот, чтобы в очередной раз съязвить, но передумал. В горле пересохло. Я опрокинул в себя остатки своего напитка, от которого тут же обожгло глотку и заслезились глаза.

– Я рад, что ты здесь.

Выражение лица Ривера смягчилось, он мгновенно меня простил.