Книга Джек, который построил дом, страница 80 – Елена Катишонок

От пиджака пахло табаком, теплом… Яном.

– Почему Станкевич? – удивилась она.

– Не знаю… Бабушка всегда была Станкевич; я по рецептам помню, когда в аптеку бегал. Наверное, не меняла фамилию, когда выходила замуж. Ты ведь осталась Важинской.

Табачный ли дым или обволакивающее тепло виноваты, но летнее кладбище кто-то подменил сумеречной ноябрьской комнатой двадцатитрехлетней давности, высветил на календаре девятое число. Комната вернулась неизменной, со старыми знакомыми вещами, где громоздкое зеркало, до того дня глуповатое и безобидное орудие материнского тщеславия, неожиданно явило свою зловещую сущность. Он не успел спросить у бабушки, что так испугало ее, почти слепую, чего не увидел он, молодой и зрячий, в недрах мерзкого стекла. Видел бабушкины бесполезные очки, крохотный аптечный пузырек с ярко-желтыми глазными каплями, будильник и расческу – все предметы лежали на тумбочке, которая с непостижимой быстротой начала приседать, уменьшаться, таять от июльской жары, пока не стала тем, чем и была: надгробием черного мрамора, с именем и датами.

Человек связан с землей, если в ней лежит его покойник. В этом – Антей, природа и суть его непобедимой силы. Сын Посейдона и Геи, Антей – человек, что бы ни говорил миф, и мощь ему дает мать сыра земля, Гея. Антей – Адам, земля, глина. Во все века, творя людей, боги пользуются одними и теми же сущностями природы; симметрично люди, в свою очередь, создают богов и наделяют их одними и теми же свойствами – меняются только способы и последовательность их превращений. Вода, оплодотворяющая землю, дает начало человеческой жизни, будь он юным Антеем или только прообразом жизни – куском влажной глины в задумчивых и властных ладонях Бога. Вода, оплодотворяющая землю, дает ему, созданному человеку, пищу, чтобы жить, плодиться и лечь в землю, готовую принять его.

Человек уходит – остается память о нем, ибо каждый из нас Антей. Связь с землей и память о тех, кто лежит в ней, дают силы жить. Она непрочна, человеческая память: можно забыть умершего или весь свой век помнить людей и события, но утратить связи между ними. Более того: со смертью человека исчезает и то, что он помнил, – гибнет самый хрупкий и самый драгоценный hard disc. Не потому ли, предчувствуя смерть, люди стремятся рассказать то, что не успело утечь из памяти?

Бабушка, прости.

Нагнувшись, он коснулся камня. Солнце согрело мрамор, и вспомнилась бабушкина рука – не та, горячая, простертая к зеркалу, а прежняя: теплая, родная, ласково и крепко сжимавшая ладошку маленького Ганика.

Накануне были другие цветы на другом кладбище. Зеленое, пузырящееся густой листвой, уставленное крестами разного калибра, от огромных из гранита и того же мрамора до незатейливых деревянных – они выглядели, при той же форме, не такими мрачными и жесткими, так что невольно чудилось, будто лежавшие под ними люди тоже были неприхотливыми и покладистыми.

Могила Юлькиной бабушки под большим кленом огорожена была кустами. Прямоугольная рама просела; внутри росла кучерявая зелень. Светлый прямоугольный памятник с плохо различимой надписью был занесен землей и песком, но фотография, размещенная выше, сохранилась неожиданно хорошо: круглое лицо, доверчивое, как у ребенка, но по-стариковски мудрое.

Долго сидели на той, другой скамейке. Потом Юля сбегала куда-то за водой, поставила в найденную банку пышный разноцветный ворох: «Бабуся любила дикие цветы».

Нужно было срочно закурить: от слова «бабуся» перехватило горло. Маленькая девочка, любимая Юлька любовно перечисляла ласковые имена цветов: ирисы, колокольчики, дикая гвоздика, ромашки…

– Ландышей нет, – откашлявшись, выговорил Ян.

– Откуда ж? – июль. Зато в начале лета здесь их полно.

Зеленые гладкие листья ландышей топырились под кустами – упругие, крепкие, словно крылышки птиц, готовых взлететь.

Юля рассказала, как она в детстве сорвала несколько ландышей и торжественно протянула бабушке: сейчас похвалит. И как та нахмурилась.

– Мне было жалко расставаться с ландышами, но с того дня я на всю жизнь запомнила: на кладбище ничего нельзя срывать. Эти цветы, трава – единственная радость, оставшаяся тем, кого больше нет.

Так начинается разорение кладбищ, осквернение могил. Отломать ветку – сорвать цветок – и не останется зеленой кипени, оголятся надгробия, памятники; песок и камень останутся символом скорби.

– Я бабушкина, – добавила чуть слышно.

Ян не расспрашивал ее о родителях. Юлька охотно говорила об отце, но отношения с матерью были какими-то шершавыми. Нина часто раздражалась на дочь, та оправдывалась и все равно чувствовала себя виноватой, не зная толком за что.

Мы – бабушкины.

Больше на кладбище не бывал. Пусть Майка останется такой, как он помнил ее: живой, молодой, бело-розовой, с округлыми руками, которые она часто обжигала, снимая кофе с плитки. Кладбище могло потеснить или стереть из памяти прикосновение живых рук, обнявших его коротко и быстро, и вложенный в его ладонь янтарный брелок.

Единственный свой ключ от квартиры Ян ничем не отягощал – носил в кармане. Время от времени брал в руки гладкий полупрозрачный янтарик на цепочке, подкидывал, улыбаясь, а потом возвращал в ящик стола. Когда переезжал с одной квартиры на другую, бесполезная вещица привычно занимала место в ящике. На Майкином камешке светлели точечные вкрапления, до смешного похожие на ее веснушки.

Навестили Дядю Сашу.

Ян бывал у Кандорского два раза, но забыл дорогу. Знала Юля – показала из окна троллейбуса высокий дом: «Я тут жила. Через две выходим».

Улица – дом – дверной звонок. Ян и Кандорский крепко обнялись.

– Одиннадцать с половиной лет! – весело повторял Кандорский.

Он протянул Юле руку в ту минуту, когда из другой двери вышла жена – ладная скуластенькая блондинка:

– Долго будете в прихожей топтаться?

– Наташа?! – недоверчиво воскликнула Юля.

…Наташе с Юлькой не нужно было знакомиться. Они встретились больше сорока лет назад и смешались с другими радостными, слегка перепуганными первоклассниками, неумело строящимися во дворе школы, что запечатлела фотография, которую сейчас обе жадно рассматривали. На стареньком черно-белом глянцевом снимке стояли рядом две худенькие девочки: фотограф явно подобрал по контрасту. Серьезная блондинка с косичками торчком и рядом вторая, смуглая и насупленная.

…Кандорский одобрительно рассмотрел бутылку с коньяком и ловко налил в рюмки. С наслаждением выпив, улыбнулся:

– Хорош! Отвык я. Мировой коньяк. Ты что кашляешь, простужен?