Книга Юность, страница 83 – Карл Уве Кнаусгорд

— Вот, держи, — я протянул ей сумку, — ты забыла.

— Спасибо. — И она, не глядя на меня, скрылась на лестнице.

— Тут черт знает что, — сказал Эспен.

— Представляю, — кивнул я.

— Я тебе помогу прибраться.

— Отлично.

— Трунна и Гисле тоже попрошу. — Он не сводил с меня взгляда: — Ты Беату трахнул или как?

— Ее Беата зовут? Ага, трахнул.

— А она говорит, что нет.

— Да, я слышал.

— Почему она так говорит?

— А мне откуда знать? — Я посмотрел ему в глаза. — Ладно, пошли посмотрим на весь этот бардак.

С дверью ничего было не поделать, разве что заменить. И испещренный отметинами стол тоже не починить. Но все остальное ведь можно прибрать? Мы отмывали дом все утро. В час Эспен, Гисле и Трунн разошлись, и я продолжил уборку в одиночестве, все больше мучаясь отчаяньем: сколько бы я ни прибирался, дух вечеринки никак не выветривался.

Ближе к пяти вернулась мама. Встречать ее я вышел на улицу, чтобы смягчить ужас от увиденного, предупредить ее заранее, не дать обнаружить все самой.

— Привет, — сказал я.

— Привет. Как все прошло?

— К сожалению, не очень.

— Правда? Что случилось?

— Ситуация слегка вышла из-под контроля. Кто-то, например, разбил дверь в ванную. И еще много чего по мелочи. Сама увидишь. Но мне очень жаль, что так получилось.

Она смотрела на меня.

— Я предчувствовала, что так все и будет, — сказала она. — Ну что ж, пойдем посмотрим.

Проинспектировав дом, мама села за стол на кухне и, проведя руками по лицу, взглянула на меня.

— Все довольно плохо, — проговорила она.

— Да.

— Как с дверью поступим? — спросила она. — На новую денег у нас нет.

— У нас что, так мало денег?

— К сожалению, да. Кто ее разбил?

— Кристиан. Придурок один.

— Тогда правильно будет попросить его заплатить.

— Я с ним поговорю.

— Да, будь любезен.

Мама встала и вздохнула.

— Давай поедим, — предложила она, — в холодильнике сайда была. Пожарим?

— Давай.

Пока мама вешала пальто, я вытащил из холодильника рыбное филе. Мама взялась мыть картошку, а я начал нарезать рыбу.

— Мы с тобой это уже обсуждали, — сказала мама.

— Да.

— Ты сам делаешь выбор. И если выбрал неудачно, то с последствиями разбираешься сам.

— Разумеется. — Я насыпал на тарелку немного муки, соли и перца, обвалял в этой смеси подтаявшую рыбу, поставил на плиту сковороду и посмотрел, как кусочек масла скользит по ее черной нагревшейся поверхности. Прямо как дом, подумал вдруг я, когда начинается оползень, дом тоже сперва трогается с места, медленно, но не рушась, сохраняя своего рода предсмертное достоинство.

— Всего один вечер — а урон, словно за год, — сказала мама. — Или даже больше.

— Этот дом в 1880-м построили, — не сдавался я. — Один год — это всего ничего.

Она пропустила мои слова мимо ушей.

— Тебе восемнадцать. Я больше не могу за тебя решать. И указывать тебе тоже не могу. Я могу лишь быть рядом и надеяться, что, если тебе понадобится помощь, ты обратишься ко мне.

— Да.

— Я могла бы попробовать остановить тебя, но с какой стати? Ты взрослый и сам несешь ответственность за собственные поступки. Я полагаюсь на тебя. Ты волен поступать, как знаешь. Но тогда и ты должен мне доверять. То есть относиться ко мне как к взрослому человеку. Этот дом — наше с тобой общее имущество. Мы оба за него отвечаем.

Она выдавила на ладонь каплю мыла и, пустив воду, ополоснула ладони и вытерла руки полотенцем.

— Умываешь руки, как я погляжу? — пошутил я.

Она улыбнулась, но нерадостно:

— Я серьезно, Карл Уве. Ты меня беспокоишь.

— Ну и зря, — сказал я. — То, что произошло… обычная рюсс-вечеринка.

Она не ответила, я положил рыбное филе в сковородку, нарезал лук и бросил его сверху, вылил несколько баночек томатной пасты, посыпал специями и, усевшись за стол, развернул субботнюю газету, где напечатали наконец мою статью о Принсе, которую я уже несколько недель как сдал. Я раскрыл перед мамой страницу со статьей.

— Ты это читала? — спросил я.

В понедельник я подошел к Кристиану и сказал, что он сломал нам дверь. И чего, сказал он. Так это ты ее сломал, повторил я. Ну да, и чего, не понял он. По-моему, ты должен возместить ущерб, сказал я. Нет, возразил он. В смысле? — переспросил я. В прямом, сказал он, — нет. Это ты праздник устроил. Но дверь ведь ты сломал? Ага, согласился он. Но ущерб возмещать ты не будешь? — спросил я. Нет, бросил он, отвернулся и ушел.

Когда я возвратился после школы домой, в почтовом ящике лежал заграничный конверт. Я открыл его прямо возле ящика и прочел, пока поднимался к дому. Письмо было от директора гранд-отеля «Европа» в Люцерне. Он писал, что в брони номеров, к сожалению, была указана лишь фамилия, и поэтому он не сможет помочь мне найти адрес Мелани, но что я мог бы связаться с турагентствами, адреса которых он прилагал, — одно в Филадельфии, другое в Лугано.

Я сунул письмо обратно в конверт и вошел в дом. Вот так рухнул мой план попереписываться с ней годик, а потом неожиданно заявиться к ней в гости, а вместе с планом — и смелая надежда на то, что будущее мое ждет меня там, в Америке.

До конца весны я почти не просыхал. Просыпаясь в рюсс-грузовике, или на диване у кого-нибудь дома, или на скамейке в парке, я первым делом искал, чего бы выпить, и все начиналось по новой. Я не знал ничего лучше, как начать день с пива и к обеду уже нагрузиться. Вот это жизнь. Завалиться куда-нибудь и напиться, потом еще куда-нибудь и опять напиться, заснуть, когда появится возможность, слегка заправиться — и надираться дальше. Это было чудесно. Пьяный угар я обожал. Он помогал мне стать самим собой, благодаря ему я осмеливался поступать так, как действительно хотел. Границ не существовало. Домой я заваливался, только чтобы принять душ и переодеться, и однажды, когда я сидел в гостиной с палетой «Карлсберга» и пил в ожидании, когда за мной заедет рюсс-грузовик, мама внезапно взорвалась. Она много с чем мирится, но всему есть предел, и молча смотреть, как я в одиночку заливаю глаза, она не станет. Мама заявила, чтобы я выбирал — либо завязываю с выпивкой, либо ищу себе другое жилье. Выбрать было несложно, я встал, взял пиво, попрощался и вышел на дорогу, а там уселся на пригорок, закурил и открыл следующую банку. Не хочет, чтоб я дома жил, — значит, не буду там жить.

— Ты чего тут сидишь? — удивился Эспен, остановив грузовик рядом со мной.