Книга Планета Вода (сборник), страница 96 – Борис Акунин

Когда вернулся, Ружевич лежал смирно, хлопал ресницами.

– Это был совсем слабый тычок, – растолковал Эраст Петрович. – Скоро я верну вас в нормальное состояние, а пока полежите, п-послушайте… Да, я знаю, как это мучительно: чувствовать свое тело, но не иметь возможности пошевелиться. Если попробуете дурить – бегать, звать на помощь полицию, жаловаться австрийским пограничникам, я проделаю то же самое. Быстро и незаметно для окружающих. Все решат, что с вами приключилась к-кондрашка. А поскольку у вас российский паспорт, граница рядом и при вас с-сопровождающий, мне, конечно же, позволят перевезти больного на российскую территорию. Только, предупреждаю, в следующий раз паралич будет более продолжительным. Часов на двенадцать или даже на целые сутки. Будет неприятно, если вы непроизвольно обмочитесь или того хуже. Я знаю, вам это не понравится.

Лицо временного паралитика побелело.

– Если обещаете меня слушаться – мигните два раза… Ну, так-то лучше.

Эраст Петрович нажал на точку «оки», и Цукерчек облизнул губы, осторожно пошевелил пальцами. Сел.

– Или все-таки устроить вам суточный паралич прямо сейчас? – задумчиво молвил Фандорин. – Вызову карету, погрузим вас на носилки. А в тюремной камере я вас оживлю. Хотите?

– Нет, п-пожалуйста! – взмолился бледный Ружевич. – Не делайте так б-больше! Это ужасно! Лучше на в-виселицу! Я п-пойду с вами! К-клянусь…

– Перестаньте на каждом слове з-заикаться! – рявкнул Эраст Петрович.

Портье сказал, что стоянка таксомоторов, которую Эраст Петрович видел из фиакра, находится по другую сторону Рыночной площади, минутах в десяти пешего хода, поэтому извозчика брать не стали. Шли неторопливым шагом, под руку, как закадычные друзья. И налегке. Ранец с деньгами Фандорин отправил с нарочным в российское консульство, дежурному, приложив конверт с сопроводительной запиской. А то, не дай бог, австрийцы на границе устроят досмотр.

В том же направлении, к главной краковской площади, откуда доносилась музыка, двигалась вся праздничная толпа – многие в оставшихся с Рождества бумажных коронах и масках: волхвов, ангелов, оленей или с длинными белыми бородами, положенными святому Сильвестру.

По привычке, увидев зеркальную витрину, Эраст Петрович взглянул на свое отражение – все ли в порядке с одеждой, ровно ли сидит головной убор. И вдруг будто увидел себя и Ружевича со стороны. Был неприятно поражен тем, как они похожи, даже и без заикания. Оба элегантные, с иголочки одетые, в белых шарфах. Только один высокий и широкоплечий, а второй маленький и субтильный. Прямо братья, старший и младший. Еще и под ручку.

Фыркнул, но локоть арестованного не выпустил.

Цукерчек поймал брезгливый взгляд и обиженно сказал:

– Вот вы смотрите на меня, будто я какой-то монстр. Ненавидите за то, что я легко убиваю, что деточку-лапочку не пожалел. А Бога, наверно, любите, да?

– П-причем здесь Бог? – процедил Фандорин.

– А при том, что я ничуть не хуже Его. Можно подумать, он не убивает направо и налево, с легкостью. Деточек-лапочек тоже не щадит. Я, сударь, не выродок, не чудовище и не з-злодей. Просто я не признаю правил, которые мне навязывает ваша лживая мораль. Я – совершенно свободный человек. Что хочу, то и делаю. И вот что я вам скажу, сударь. – Ружевич воздел к небу свободную руку. – Скоро, очень скоро, время фальшивой б-благопристойности закончится. Наступит эпоха великой естественности. Люди перестанут притворяться. Каждый будет брать то, что ему понравится и на что у него хватит сил. Человеческая жизнь обретет свою истинную цену, а истинная ее цена – грош. И тогда по-настоящему свободные личности вроде меня окажутся в центре событий. Нас мало, и каждый будет на вес золота.

Философ копеечный, подумал Фандорин, не снисходя до дискуссии. Такому, конечно, хотелось бы, чтобы человечество вызверилось, чтобы настали темные времена, как в глухую пору Средневековья, после краха античной цивилизации. Убивай, кровопийствуй, грабь – и ничего тебе за это не будет. Но на дворе двадцатый век, эпоха технического прогресса, смягчения нравов, просвещения. В мире – при всех издержках и оговорках – все-таки правит разум. Уж в Европе-то во всяком случае. Да и в бедной, противоречивой России, которой вечно всё дается с таким трудом, дела, кажется, понемногу налаживаются. Послереволюционный хаос преодолен, промышленность развивается, а самое главное, самое отрадное, что наконец разработан и, может быть, скоро вступит в силу закон о всеобщем образовании. О, через двадцать или даже через десять лет Россию будет не узнать!

Цукерчек искоса, снизу вверх поглядывал на молчаливого спутника.

– Вы сильный человек, господин без имени. Очень сильный. Я редко таких в-встречал. Собственно, вы – второй.

Он сделал паузу, очевидно, рассчитывая, что Фандорин спросит – а кто был первый, но Эрасту Петровичу было неинтересно, кого там встречал этот урод в своей уродской жизни.

Кажется, такое пренебрежение Ружевича уязвило.

– Но он сильнее вас. Потому что у него совсем нет слабостей. Он такой же, как я. А у вас одна слабость есть. Существенная.

Снова выжидательный взгляд: ну, спроси же меня, спроси.

Не дождался.

С высокого крыльца пузатый господин осторожно спускал коляску, в которой сидела такая же, как он, дородная дама, вся укутанная в теплое и с пледом на коленях. Меховой капор инвалидки был украшен золотыми звездочками из фольги, лицо прикрывала маска сказочной принцессы.

– Ein wenig Geduld, meine Schätzchen, – пыхтя приговаривал мужчина. – Dein Männle ist nicht mehr so jung ^[10].

– Lassen Sie uns helfen, mein Herr ^[11], – предложил Ружевич и обернулся на Фандорина. – Не в-возражаете?

– О, сердечно благодарен! – по-немецки ответил толстяк, приподняв шапочку, увенчанную серебряной снежинкой. – Бедняжка Ирма так просила покатать ее по новогодней площади. Это для нее большая радость.

Дама же ничего не сказала (у нее бессильно отвисала нижняя губа), но промычала что-то благодарственное.

– Я сверху, вы снизу, вот так. Взяли! Осторожнее! – Цукерчек с натугой приподнял кресло.

– Вы русские? – удивился несчастный муж. – А такие милые. – И смущенно хлопнул себя по губам. – Ой, ради бога извините…

– Вы – жертва австрийской русофобской прессы, – попенял ему Ружевич, кряхтя под тяжестью ноши. – Среди русских, как во всякой нации, есть и плохие люди, и хорошие… Так я продолжу, – снова перешел он на русский. – Вы, конечно, человек сильный, кто спорит. Но по-настоящему силен не тот, кто сильнее, а тот, у кого нет слабостей. Поэтому я сильнее вас.