Книга Убийца из прошлого, страница 94 – Валерий Введенский

— Барин! Вчера ночью Сенька Вязников возил Ионыча на Бургу к курьерскому поезду. И хоть Ионыч оплатил Сеньке оба конца, возвращаться пустым Вязникову не хотелось, он дождался прихода машины. На его счастье, одному из сошедших как раз надо было в сторону Подоконникова. Высокого роста, волосы русые тонкие, зачесаны назад, глаза голубые, нос прямой.

У меня заколотилось сердце. Гуравицкий! Неужели рискнул ослушаться?

— Знаете такого? — спросил Пшенкин.

— Понятия не имею…

— Странно. Потому что незнакомец приказал Сеньке отвезти его в ваш охотничий домик и отпер его ключом, мол, вы ему его прислали.

Я бросился к коню, стал отвязывать. Каков наглец! Как посмел? Что задумал? Картины представлялись одна ужаснее другой.

Пшенкин ринулся за мной:

— Постойте, барин, еще не все рассказал…

— Что еще? — спросил я с замиранием сердца.

— Пока шла служба, я наведался туда.

— Зачем?

— Хотел разобраться. Что за человек, в порядке ли паспорт.

— Ну? Разобрался? Паспорт в порядке? — спросил я, усаживаясь в седло.

— Не стал я их беспокоить, постеснялся.

— Их? — спросил я, схватившись за сердце.

Похоже, худшие из моих кошмаров стали сбываться.

— У домика паслась кобылка вашей супруги…

Я выругался и помчался, рискуя загнать коня. Но Мэри уже там не застал. Только Гуравицкого, который самодовольно улыбнулся, увидев меня. В ответ я разрядил в него пистолет.

Откуда он у меня взялся? Я всегда беру с собой оружие, когда езжу через лес.

— Эй, барин, — услышал сзади голос Пшенкина.

Я обернулся, сотский стоял у двери, направив на меня ружье.

— Я убил грабителя, который забрался в дом, — сказал я ему. — То была оборона, личная оборона. Гуравицкий напал на меня…

— Да он встать не успел. Как вошли, так и убили его. Я видел. Садитесь, барин, — велел он мне, — берите перо, бумагу, пишите признание.

Наши глаза встретились, я понял, что убеждать его бесполезно. Чернильница стояла на столе, рядом лежало стальное перо, украденное у меня письмо Свинцова и тетрадь с романом «Убийца из прошлого». Я не знал, что это чистовик, не знал, что черновик увезла Ксения. Вообще, до вчерашнего дня считал, что к Гуравицкому приезжала Мэри.

Я вырвал оттуда лист и написал признание.

— Я не виноват, — сказал я, отдавая сотскому листок.

Пшенкин усмехнулся.

— Петька, послушай, если согласишься забыть про этого мерзавца, — я указал на тело Гуравицкого, — озолочу.

— Барыню тоже озолотите? Вдруг она против вас показания даст? Вдруг не простит, что хахаля пристрелили?

Я схватился за голову: а ведь Петька прав! Мэри — та еще штучка, позора не испугается, если он избавит ее от меня. И тогда моей сказочке про грабителя не поверят, суд признает меня виновным в преднамеренном убийстве.

— Так что и рад бы озолотиться, да не получится, — закончил мысль Пшенкин. — Если только…

Он пристально посмотрел мне в глаза.

— Что? — спросил я.

— Если избавиться от трупа, убийства не будет. Вообще не будет. Никто ведь не знает, что мы сюда поехали. Никто, кроме Сеньки и вашей жены, не знает, что он, — Пшенкин указал на лежавшего на полу Гуравицкого, — приезжал сюда. Ваша супруга болтать не будет, не в ее интересах признаваться в измене.

— А Сенька?

— Сеньке денег дам, чтоб не болтал. Немного, пару тысяч. Он о ссудной лавке мечтает.

Услышав, что две тысячи, по мнению Пшенкина, немного, я с ужасом ждал, какую сумму назначит себе.

— Ну и мне десяточку. Всего, значит, двенадцать тысяч с вас, барин. Очень даже дешево за пятнадцать лет каторги.

— У меня нет таких денег, — решил я поторговаться. — Самое большое, что могу предложить, три тысячи. И то не сразу…

— А вот обманывать меня не стоит. Сергей Осипович ночевал у нас на той неделе, гроза ему путь преградила. Сказывал, Беклемешева двенадцать тысяч за винокуренный заводик предлагает.

От подобной наглости даже слова вымолвить не сумел, замычал что-то нечленораздельное. Руки чесались избить Петьку, избить до смерти, но в его руках по-прежнему было ружье. И я знал, что он пустит его в ход, если брошусь.

— Решайтесь, барин. Или деньги, или к исправнику.

Я кивнул:

— Заплачу.

Пшенкин съездил в деревню за лопатой и негашеной известью. Выкопал могилу, опустил туда Гуравицкого.

— Известь за год «съест» его без остатку, — сказал Петька, засыпая покойника.

Через месяц я продал заводик, получил деньги и отдал их Пшенкину. Однако листок с моим признанием он не вернул, заявив, что двенадцать тысяч — лишь начало и что «доить» (так он выразился) собирается меня до самой смерти. Моей или его.

Взывать к его совести оказалось бесполезной тратой сил. Петька лишь смеялся в ответ. И тогда я решил его убить. Самым простым способом это сделать было: подстеречь в лесу и влепить пулю между глаз. Простым, но слишком опасным. Вдруг потом найдется мое признание?

И я решился на поджог. В огне и Петька погибнет, и проклятая бумага. Однако удача отвернулась от меня, Петька не пострадал. Явился ко мне после похорон семьи:

— Знаю, что это ты, — сказал он.

Я расхохотался:

— Так заяви в полицию.

— Нет, буду «доить» тебя дальше. Дальше и сильнее. «Катенькой» в месяц ужо не отделаешься. Думаешь, признание сгорело?

И Петька достал из кармана сложенный вчетверо листок. Я бросился к нему, чтобы вырвать его из рук, но он был к этому готов — я нарвался на удар в скулу, от которого упал на землю. Когда пришел в себя, Петька навел на меня ружье:

— Будешь платить по двести.

— Не буду.

— Тогда завтра же отправлю по почте исправнику.

— Сядешь на скамью подсудимых рядом со мной. За соучастие.

— Нет, не надейтесь. Паспорт имею на другое имя. Как только Петька Пшенкин ваше признание куда надо пошлет, тут же и исчезнет. В Питере затеряться легко, были бы деньги. А они имеются».

Из протокола допроса Ксении Разруляевой:

«На другой день после отъезда Гуравицкого брат отправился в Петербург и вернулся оттуда с Разруляевым. Возвращение Сергея Осиповича меня перепугало. Настолько сильно был в меня влюблен, что — в том была уверена — взял бы замуж обесчещенной.

— Когда играем свадьбу? — спросил меня Александр.

— Месяца через два, — ответила я.

— Нет, через неделю.