Онлайн книга «Тридцать седьмое полнолуние»
Иволга поднял голову и глянул сквозь колеблющийся от жара воздух. – Я верю. Но они испугались. В бочке-то – вернее. Лицо темноволосого исказилось. Несколько мгновений он стоял, стискивая кулаки, потом сбросил камзол и закатал рукав. Матвей поморщился, глядя на его запястье. С сочувствием, но без жалости. Л-рей вытянул руку – пламя ударило в ладонь. – Зачем? – удивился Иволга и тоже потянулся через костер. Оттолкнул л-рея: – Не надо. Темноволосый сел на землю и уронил голову в колени. Плечи его вздрагивали. Иволга растерянно провел ладонью по затылку, приминая хохолок. Оглянулся на Матвея. Тот неловко отступил в темноту. Сейчас, здесь, он был лишним. Ногу в стремя, опуститься в седло. Привычное движение, точно делал это каждый день, и конь привычно послушен хозяину. Закрутилась навстречу земля. Поднявшись на холм, Матвей все-таки посмотрел вниз. У костра плечом к плечу сидели двое, но отсюда не разобрать – молчат или разговаривают. Теплый ветер с реки принес запахи: ухи и дыма. На песчаной косе горел еще один костер, побольше. Выше по течению, на лугу, паслись стреноженные кони. Поехать туда? Матвей знал, что его примут в компанию. Донеслись звуки: смех, возмущенный крик. Кажется, кого-то уронили в воду – шумно плюхнуло. Матвей повернул коня и направил его вниз, на другую сторону холма. В доме светилось окно. «У меня получится», – думал Матвей. Он смотрел, не отводя глаз, на желтое пятно, перечеркнутое переплетом. «Я смогу». Очень хотелось сжать колени и послать коня в галоп. Шаг, еще. Зашуршала, осыпаясь, земля… …В открытом окне полоскало ветром штору. Сквозь нее смутно виднелся подсвеченный силуэт собора. Огромная круглая луна застыла над куполом. Как всегда при взгляде на нее, замутило. Матвей встал и подошел к окну. Между ним и луной оставалась штора – отвел ее. Желтый мутный шар, изъеденный кратерами, висел прямо перед ним. Матвей смотрел, сколько мог, а потом сдался. Уперся руками в подоконник и опустил голову. Раскачивалась перед глазами мостовая. А если просто отпустить руки, и туда, вниз? Сквозь теплый воздух на влажные от дождя камни. Несколько мгновений, и не нужно будет ничего решать. Чувствовать. Знать. Помнить. Ждать. Всего лишь шагнуть… «Дурак!» – обругал себя Матвей, отшатываясь. Четвертый этаж, максимум он сломает позвоночник, и дальше будут возить в санитарной карете. Он развернулся спиной к луне и сел на подоконник. Потер запястья. Лишенные напульсника и часов, они казались голыми. А этот, Яров, хорошо держится, подумал Матвей с досадой. Жаль, что не встал на колени. – Опять не спишь. Подошел Юджин – взъерошенный, в трусах и майке на костлявом теле. – Что с тобой, Вейка? – А то не знаешь! – Он мотнул головой, показывая на луну. – Ну, не хочешь, не говори. Юджин машинально похлопал по боку, но кармана на майке не было. – Будь добр, я папиросы в комнате оставил. – Нашел мальчика на побегушках, – проворчал Матвей, слезая с подоконника. – Дымишь и дымишь, как паровоз. Вот загнешься в дороге, что я с тобой делать буду? Он принес папиросы и пепельницу, потом, чертыхнувшись, сходил за зажигалкой. Юджин прикурил, задумчиво посматривая на собор. – А в войну его обложили мешками и затянули маскировочной сетью. Купола покрасили. Цвет такой противный, серо-зеленый. Маме моей он уж больно не нравился. Говорила, на сердце от него тяжело. А как на отца похоронка пришла… – Юджин поморщился, потер грудь под майкой. – Ты лучше скажи, как твое сердце, – мрачно попросил Матвей. – Так же, как у всех стариков! – Юджин затушил папиросу. – Вейка, а все-таки что с этим Яровым? Матвей закрыл глаза и прислонился виском к откосу. Под веками жгло. Не заплакать бы. – Вот не хотел я сюда, – сказал он, и эхом откликнулось в памяти: «Тебе еще рано ехать в Сент-Невей, но потом будет поздно…» – Не спрашивай, Юджин. Я все равно не скажу. Слышал шаги в коридоре, и кто-то орал, чтобы выбрали его. В какое-то мгновение Нику показалось – это кричит он сам. Закусил губу и очнулся, только увидев, как на футболку капнула кровь. Он заставил себя встать, переодеться и умыться. Снова сел на кровать, сгорбившись и сжав руки между колен. Прошлая жизнь возвращалась редкими вспышками: кадрами, голосами, запахами, звуками, и не всегда удавалось связать их между собой. Точно складывал мозаику – один кусочек, другой. Но их было слишком мало, и цельная картинка не получалась. Куда-то девалось несколько часов. Вроде только что смотрел на стрелки, и была половина четвертого, а вот уже циферблат не разглядеть в сумерках. Ник щелкнул выключателем – свет ударил по глазам. Когда он в следующий раз посмотрел на часы, ночь перевалила за середину. А потом за ним пришли. Долго вели узкими коридорами, в которых не было окон. Ничего не было, только бетонные стены, бетонный потолок и такой же пол. Тень сжалась в комочек и забилась под ноги, приходилось на нее наступать. Открылась дверь, и тень порскнула за спину. Ник оказался в маленькой комнатке. Там за столом сидел мужчина в докторском халате. В хромированном лотке под светом настольной лампы поблескивала ампула. Рядом лежал шприц. – Садитесь. Ник отшатнулся, но конвоир взял его за плечи и силой заставил опуститься на стул. Мужчина взял ампулу, постучал по ней ногтем и отломил кончик. – Левую руку, пожалуйста. Лица Ник не видел, оно оставалось в тени, слышал только голос. Тонкая игла нырнула внутрь ампулы. Всосала бесцветную жидкость. – Не надо, – сказал Ник. – Пожалуйста. Просить было глупо. Он понимал это. Конвоир перехватил его руку и развернул так, чтобы доктору было удобнее. Влажная от спирта ватка коснулась кожи. – Стойте! Этого мальчика без препарата. Знакомый глуховатый голос. Ник оглянулся. На фоне дверного проема вырисовывалась угловатая фигура Юджина Мирского. – Но инструкция… – удивился врач. – Правила устанавливает л-рей. Он сказал, что не надо. Почему? Передумал?! Врач сердито кинул ампулу в металлический контейнер. Звякнуло, там уже лежали пустые. – Черт знает что! Вы мне хоть бумагу напишите, я же препарат вскрыл. – Хорошо. Провожу мальчика и вернусь. Мирский потянул Ника за локоть. В коридоре после душной комнатушки показалось холодно. Ник аккуратно высвободил руку, не хотелось, чтобы Мирский заметил гусиную шкуру. |