Онлайн книга «На линии огня»
|
– Выбрось из головы то, о чем думаешь сейчас, – говорит она. – Думай о чем-нибудь другом – отвлекись. Пато смотрит на нее удивленно: – И как же это сделать? – Опыт помогает. А у тебя он имеется. Девушка печально качает головой: – Да, я видела и раньше, как гибнут люди… Но чтобы так… подруга… у меня на глазах – еще никогда. – Я знаю, что это такое. Была – и вдруг нет ее. Пато закрывает глаза, и воспоминание накрывает ее как яростная волна: изуродованный Минго, рассеченный на два красноватых бахромчатых обрубка… засыпанная землей Валенсианка, из тела которой через отверстия, проделанные полудюжиной осколков, неудержимо уходит жизнь… и она сама, Пато, пытающаяся голыми руками заткнуть эти дыры… теплая кровь, ручьями текущая между пальцев… невидящие, медленно тускнеющие глаза умирающей подруги. С каждой секундой слабеет и пресекается неровное хриплое дыхание, и вот, перейдя в придушенный стон, гаснет в замершем теле, которым теперь владеет смерть. – Хоть бы все это было не зря, – угрюмо бормочет она. – Разумеется, не зря, – убежденно отвечает Экспосито. – Это было… Это было так внезапно… Мне все кажется, вот поверну сейчас голову – и увижу ее где-то рядом… Услышу ее смех… И бедный Минго… – Да. Жалко его. Пато курит медленно, глубоко затягиваясь. Солнце – далекий красный диск с уже усеченным основанием – касается линии горизонта. – Странные штуки вытворяет война… – говорит она. – Неужели это я – барышня из среднего класса, которая стучала каблучками, торопясь на службу, ходила в кино или на танцы в ресторанчиках на Каса-де-Кампо. Которая выбирала себе наряды, красила губы, выщипывала брови… – А потом оказалась здесь? – Да, а потом оказалась здесь. И под ногтями у меня – кровь Валенсианки. Не то что ты… Она осекается, спохватившись, что зашла слишком далеко. Ведь перед ней не кто-нибудь, а сержант Экспосито. Вот уж кто не годится для излияний и откровений. – Ну продолжай, не робей. Это сказано совсем иным тоном, какой привыкла слышать Пато. Сержант говорит чуть расслабленно. Или безразлично. Не так резко, как обычно. Впрочем, назвать эту манеру дружелюбной было бы явным перебором. – Не то что ты, которая будто высечена из камня, – договаривает она. На лице Экспосито – почти угроза. – Я произвожу такое впечатление? – Да. – Московский подходец? Пато медлит с ответом, но наконец решается: – Ну, нечто такое… – А это хорошо или плохо? – Не знаю. Думаю, для нашего времени – скорее хорошо. Или, по крайней мере, полезно. И я тебе завидую. Экспосито кивает, не произнося ни слова. Она глядит на садящееся солнце, и красноватые блики ложатся на ее костлявое изможденное лицо. Когда-то у нее был муж, думает Пато. И она его тоже потеряла. – Какой он был? – отваживается она. И к ее удивлению, Экспосито отвечает немедленно, так, будто ждала, что она спросит: – Красивый. Сильный. – Фотографии его нет у тебя? – Нет. И снова смотрит на Пато ничего не выражающим взглядом. Однако от солнца глубина темных глаз осветилась искоркой интереса. – А у тебя – твоего? – И у меня нет, – лжет Пато. – И он был не вполне мой… Не успел стать моим. Война его увела, а куда – не знаю. – Теруэль, мне помнится? – Да. Пу-ум-ба. Недалеко от гребня высоты с грохотом рвется мина, поднимается туча пыли. Обе связистки смотрят в ту сторону и еще сильней съеживаются в выемке между скал, которые защищают их. Экспосито протягивает руку, молча прося почти полностью выкуренную сигарету, коротко затягивается и возвращает окурок. – Мой муж был на удивление мягким и нежным человеком, – говорит она, выпустив дым. – И чуть ли не единственным в «Артес-Графикас» сочувствующим партии… В день фашистского мятежа мы бросились в казармы Монтаньи, хотели отбить ее у военных. Те выбросили белый флаг, подпустили нас вплотную, а потом открыли огонь… И многих убили. И тут он стал неузнаваем. Когда франкисты сдались, их собрали на внутреннем дворе, и он первым начал расстреливать их одного за другим… Одного за другим, словно сошел с ума. Стрелял им в голову. И я шла с ним рядом и делала то же самое. Она замолкает. Замирает. Лицо ее бесстрастно. Поднимает руку к лицу, но на полпути останавливает, роняет ее на колено. – Я помню запах крови… Трупы, лежащие вповалку… И пахло кровью. Повисает долгое молчание. Ошеломленная Пато гасит окурок. Она не решается открыть рот. – После этого он целый день не выходил из дому, рта не раскрывал, не вставая, лежал в кровати, слушал радио, – нарушает молчание Экспосито. – А наутро сказал, что уходит в сьерру останавливать фашистов. Я ответила, что пойду с ним, и мы ушли. С ополченским батальоном в составе колонны Галана… Она резко обрывает себя. И поворачивается к Пато. – Что смотришь? – Ты всегда была молчуньей, товарищ сержант… Я и представить себе не могла… Экспосито окидывает ее задумчивым взглядом: – Возможно. После чего отряхивает штанины комбинезона, привстает, стараясь не попасть под одиночный выстрел, и берет свой автомат. – Мы должны были вернуться в Аринеру, но майор Гамбоа сказал, что сегодня нельзя. Что мы можем нос к носу столкнуться с франкистами. Велел провести ночь здесь и, если не будет атаки, спуститься на рассвете, благо будет видно, куда ставить ногу. И делает движение, словно собираясь подняться, но остается сидеть. Сидит с автоматом в руках и смотрит, как исчезает последний отблеск солнца. – Мы контратаковали на Альто-де-Леон, – внезапно говорит она. – Я шла рядом с мужем. Мы лезли вверх, и рвения у нас было больше, чем умения, а фашисты били по нам со склона. Среди нас были и другие ополченки – почти все сопровождали своих мужей или любовников. Я вдруг потеряла своего из виду, обернулась, стала искать его глазами… И увидела его в нескольких шагах позади – он лежал вверх лицом и был еще теплый. Пуля разорвала ему сердце. Она замолкает, глядит на Пато и улыбается – впервые за все это время. Никогда прежде та не видела у нее на губах улыбки. Улыбка эта – задумчивая, страдальческая и печальная – на миг возвращает сухим и жестким чертам ее лица былую красоту. – Ему – и мне, – договаривает Экспосито. Потом вешает автомат на шею, пожимает плечами: – Я, товарищ, не всегда была такой, как сейчас. Ни с тобой, ни с самой собой… Такими не рождаются, а становятся – в свой срок. |