Онлайн книга «На линии огня»
|
– Здесь перебили достаточно народу, – отвечает он. Капитан меряет его взглядом сверху вниз: – Как стоите перед старшим по званию?! Ошеломленный Пардейро, не веря своим ушам, лишь через две секунды вытягивается. – Моим стрелкам приказывать могу только я, – резко бросает капитан. Пардейро показывает ему на мавров, в эту минуту занятых тем, что отсекают пальцы, чтобы снять кольца, и прикладами выбивают золотые зубы. – В таком случае надо бы сказать им, чтобы довольствовались трофеями. – Это мне решать. Пардейро смотрит на пленных, которые с поднятыми руками сбились в кучу, как овцы, – вид у них плачевный: они смертельно утомлены, оборванны, грязные волосы всклокочены, лица обросли густой щетиной. В запавших глазах – усталость, злоба и страх. Они безропотно и покорно позволяют маврам, которые перестали измываться над ними, а, подкалывая кончиками штыков, согнали их к подбитому танку, обшаривать их карманы. – Они храбро сражались. Капитан смотрит на него с любопытством, словно только что разглядел как следует отсутствующее выражение закопченного лица, помутневшие от усталости и таблеток глаза, залащенную и пыльную нашивку со звездочкой младшего лейтенанта военного времени. – Это вы к чему? – К тому, что это правда. Они убивали наших, наши убивали их… Они заслужили, чтобы к ним относились по-человечески. – Представьтесь. – Младший лейтенант Сантьяго Пардейро Тохо. – Галисиец! По выговору слышно. – Так точно. – И давно вы здесь? Пардейро приходится напрячь память. Он задумывается и с туповатой заминкой отвечает: – С первого дня вроде бы. – То есть десять дней. – Да. Десять. Капитан оглядывает человек тридцать легионеров, стоящих неподалеку. И произносит уже совсем иначе: – Стало быть, эти люди… – Бойцы 3-й и 4-й роты XIX бандеры. Ну, то, что от них осталось. – И вы по-прежнему здесь? – А где же нам еще быть? Капитан молчит, не сводя с него взгляда сверху вниз. Потом небрежно роняет: – Ладно, забирайте ваших пленных… Вы получили еще какие-нибудь приказы? – Нет, насколько мне помнится, – качает головой Пардейро. – Новых, я имею в виду. Капитан, уже повернувшийся было спиной, оборачивается: – А старые какие были? Пардейро показывает куда-то себе за спину: – Взять Аринеру. И мы ее взяли. – Аринера остается далеко позади. – Да. – И что же вы собираетесь делать? – Я решил преследовать отступающих красных, чтобы не дать им перегруппироваться. Капитан снова смотрит с любопытством. И удивленно: – У нас, у стрелков, это называется «вцепиться в холку». Вы сами так решили? – Я подумал, что атака в лоб поможет, если вы и Балерский батальон атакуете с флангов. – В лоб, говорите? – Да. – Вот как… Капитан продолжает обстоятельно рассматривать его. Потом окидывает быстрым взглядом легионеров и вновь переводит его на Пардейро. – Можете оставаться здесь, лейтенант. Считайте, из уважения к вашим заслугам я вас от этого освободил. А сам пошел к реке. Пардейро вздыхает: – Благодарю. Мои люди… Капитан взмахом руки останавливает его: – Да уж вижу, на что похожи ваши люди. Вижу. И, ничего не прибавив, поворачивается и уходит. Пардейро провожает его взглядом, а потом закрывает глаза. Он даже не может сказать, что доволен, потому что так устал, что, кажется, может заснуть стоя. Но когда поднимает веки, видит перед собой капрала Лонжина, Лирио и Тонэта, которые глядят на него выжидательно. Глубоко вздыхает и только сейчас замечает, что по-прежнему сжимает пистолет – он совсем о нем забыл. Левой рукой он открывает кобуру и очень медленно прячет оружие. – Война окончена, – бормочет он. – По крайней мере, на сегодня. Он бы заплакал, но на него смотрит Тонэт. Гамбо Лагуна, мокрый и грязный, дрожит от холода. Но пистолет на боку, как и раньше. Майору дали одеяло, и он, набросив его на плечи, идет мимо тех, кто лежит или сидит на обочине дороги, ведущей к развалинам каменного строения на гребне горы. В отдалении с Вертисе-Кампы продолжает бить артиллерия, силясь сдержать франкистов, которые уже показались на другом берегу и стреляют в последних республиканцев, пытающихся переправиться через реку. Гремят орудийные выстрелы, на берегу рвутся снаряды, и облако черной сажи висит между столбами дыма от горящих сосняков. Повсюду раненые, которых перевязывают под брезентовым навесом полевого лазарета, и сотни солдат, неотличимых друг от друга: все бледные, заросшие, сонные, покрытые грязью и вшами, многие безоружны и больше похожи на пленных, чем на беглецов. Несколько унтер-офицеров ходят взад-вперед, проводя перекличку, и каждый раз гулкая тишина повисает вслед за тем, как называют очередное из бесконечного списка имен. Иногда отвечает не тот, кого выкликнули, а кто-то другой: я видел, как он свалился… утонул… ранили… убит… потеряли его из виду на берегу. Из подчиненных Гамбо уцелели немногие. Вырвавшись из бутылочного горлышка, когда одни остановились в Аринере, а другие добежали до реки, на левом берегу их оказалось огорчительно наперечет. Майор видел человек тридцать, и среди них те, кто вместе с ним шлепал по воде и донес на плечах до лазарета Симона Серигота, а также сержант Видаль и еще несколько человек, а Феликса Ортуньо что-то нигде нет. Вот и все, что осталось от 437 человек, входивших в списочный состав батальона Островского – лучшей ударной части Республиканской армии, – 25 июля форсировавшего Эбро. Тянет свежим запахом орешника и сосновой смолы. Непривычно для Гамбо, который вот уже несколько дней вдыхал только дым тлеющих кустов, порох и смрад разложения. Рядом с каменной постройкой-масией и грузовиком, под навесом из брезента и палок собрался штаб XI сводной бригады – или, верней, жалкие ее остатки. По мере того как Гамбо поднимается по склону и подходит все ближе, его глазам предстают стереотруба, полевые телефоны, расстеленные на складном столе карты, а вокруг – подполковник Фаустино Ланда, майор Карбонелль и политкомиссар, который требует, чтобы его звали Рикардо. Одежда на них чистая, на столе бутылка вина и кое-какая снедь, и в пальцах Ланды зажат дымящийся окурок сигары. – О-ох, да чтоб меня!.. Кого я вижу! Гамбо! Вот радость-то нежданная! Подполковник, непритворно обрадовавшись, подходит к Гамбо, успевшему сбросить с плеч одеяло, и крепко обнимает его, не обращая внимания на его мокрую и грязную одежду. |