Книга Три комнаты на Манхэттене, страница 110 – Жорж Сименон

— Да.

Она еще какое-то время оставалась неподвижной, лежа на спине, выпятив грудь. Потом привела в порядок волосы, спустила на пол одну ногу за другой и стала надевать чулки.

Он не останавливал ее, не мешал ей уходить. И тоже стал одеваться.

Она сказала ему безо всякой обиды:

— Я уйду одна. Вам ни к чему меня провожать.

— Нет, я провожу.

— Не стоит. Она же может снова позвонить.

— Ты думаешь?

— Если она что-то заподозрила, то обязательно еще раз позвонит.

— Я прошу меня простить.

— За что?

— Да ни за что, просто за то, что отпускаю тебя одну.

— Это моя вина.

Она ему улыбнулась. И когда она была готова и уже зажгла сигарету, подошла к нему и поцеловала в лоб легким братским поцелуем. Ее пальцы нащупали его пальцы и пожали их. Она тихо сказала:

— Желаю удачи!

После чего он, полуодетый, уселся в кресло и прождал весь остаток ночи.

Но Кэй не позвонила. Первым признаком начинающегося дня был свет, появившийся в комнате маленького еврея-портного, который включил лампу.

Неужели Комб обманывал сам себя? И теперь всегда будет так? А может, ему будут открываться все новые глубины любви, которые предстоит постичь?

Лицо его оставалось неподвижным. Он был очень утомлен, от усталости ломило тело и голову. Было такое впечатление, что он перестал вообще думать.

Но он теперь был абсолютно уверен — и эта уверенность буквально овладела всем его существом, — что именно в ту ночь он окончательно убедился в непреложной истине: он любит Кэй по-настоящему и безоглядно.

Вот почему при первых лучах утреннего света, которые проникли в комнату, отчего сразу же потускнела лампа, он почувствовал нестерпимый стыд за то, что произошло.

Она, наверное, не поймет, не сможет понять. Пока в течение часа он ожидал ее прилета в аэропорту «Ла-Гуардия», он все время спрашивал себя без всякой рисовки, просто потому, что знал состояние своих нервов, выдержит ли он все это. Заранее сказать это было невозможно.

Все, что он делал в эти сутки, и то, что он чувствовал сейчас, неизбежно будет новым для нее. Ему придется заново, если можно так выразиться, приручать ее. Его мучил тревожный вопрос: а будет ли она в состоянии все это воспринять и проявит ли готовность следовать за ним дальше?

Вот почему он ничего не сделал с утра из того, что собирался сделать к ее приезду. Он не стал себя ничем утруждать, не соизволил даже сменить наволочку на подушке, на которой лежала Джун, и не проверил, остались ли там следы от губной помады.

К чему? Он так был далек от всего этого! Все это казалось ему таким незначительным!

Не заказал изысканного ужина у итальянца-ресторатора и не посмотрел, есть ли что-нибудь в холодильнике.

Что же он делал в этот день? Она бы ни за что не догадалась. Он раздвинул занавески, придвинул кресло к окну и сидел там все утро. На улице было совсем светло, но безрадостно. На небо, покрытое облаками, было больно смотреть.

Так и должно было быть. Дождь, ливший почти неделю, сделал отвратительным цвет кирпичных домов напротив. Занавески и сами окна поражали своей удручающей банальностью.

Да и смотрел ли он на них? Позже он с удивлением отметил, что не обратил даже внимания, чем занимался еврей-портной, их своеобразный фетиш.

Он чувствовал себя очень усталым. Ему приходила в голову мысль поспать несколько часов, но он так и остался сидеть, расстегнув ворот, вытянув ноги, не выпуская изо рта трубки. Пепел из нее он выбивал прямо на пол.

Просидев так, почти не двигаясь, до полудня, Франсуа встал, направился к телефону и впервые заказал междугородный разговор. Он звонил в Голливуд:

— Алло! Это вы, Ульстайн?

Этот человек не был ему другом. Его друзьями были там французские режиссеры и артисты, но он не счел нужным обращаться к ним сегодня.

— Говорит Комб. Да, Франсуа Комб… Как? Нет, я говорю из Нью-Йорка… Я знаю, старина, что, если у вас было бы что мне предложить, вы бы мне написали или телеграфировали… Я вам звоню совсем не по этому поводу… Алло… Не прерывайте, барышня…

Ужасный тип! Он знавал его еще в Париже, но не в «Фуке», а рядом с рестораном, у входа в который тот обычно бродил, чтобы подумали, что он только что оттуда вышел.

— Помните о нашем разговоре? Вы мне сказали тогда, что если я соглашусь на средние роли, будем точны, речь идет, естественно, о мелких ролях, то вам будет нетрудно обеспечить меня материалом… Как?

Он горько усмехнулся, представив себе, как тот раздувается от самодовольства и гордости.

— Давайте уточним, Ульстайн… И не будем говорить о моей карьере… Сколько за неделю?.. Да, я согласен на любую роль… Ну, черт возьми, вас это не касается! Это мое дело… Отвечайте только на мой вопрос и плюньте на все остальное.

Незастеленная кровать, а с другой стороны серый прямоугольник окна. Яркая белизна и холодная серость. И он говорит резким голосом:

— Сколько? Шестьсот долларов?.. Это в удачные недели?.. Хорошо, значит, пятьсот… Вы уверены в том, что говорите?.. Вы готовы подписать со мной контракт, например, на шесть месяцев по этому тарифу? Нет, я не могу ответить сразу… Вероятно, завтра. Впрочем, нет… Я сам вам позвоню.

Она не знает всего этого, Кэй. Она ожидает, может быть, найти квартиру, утопающую в цветах. Ей неизвестно, что он уже думал об этом, но отогнал эту мысль, пожав пренебрежительно плечами.

Разве не прав он был, опасаясь, что она может и не понять?

Уж очень он быстро двинулся вперед. У него было ощущение, что будто за короткий срок проделан невероятный, огромный, головокружительный путь. Людям нужны года, а то и вся жизнь, чтобы пройти его!

Звонили колокола, когда он выходил из дому. Должно быть, было ровно двенадцать часов дня. Он вышел на улицу в бежевом плаще и тронулся в путь, засунув руки в карманы.

Кэй даже и не подозревает, что сейчас уже восемь часов вечера, а он на ногах с полудня, кроме каких-нибудь четверти часа, когда куда-то заходил съесть hotdog ^[10], особенно не разбираясь, где и что он ест. Это и не имело никакого значения.

Он пересек Гринвич-Виллидж и направился в сторону доков Бруклинского моста. Впервые он прошел пешком весь этот огромный железный мост.

Было холодно. Морозило. На небе низко висели плотные серые облака. На Ист-Риверсе ему бросились в глаза яростно бьющиеся волны с белыми гребнями, сердито свистящие буксиры, уродливого вида коричневатые пароходики с плоской широкой палубой, перевозящие, подобно трамваям, кучу пассажиров, следуя по одному и тому же маршруту.