Книга Изменник, страница 33 – Хелен Данмор

Он кивает.

— Аня, я тут подумал о рукописях твоего отца. Они все еще в ящике письменного стола?

— Да.

— Думаю, нам нужно отдать их кому-нибудь на хранение. Пока все это не кончится. Кому лучше, как ты считаешь? — Безопаснее, подразумевает он.

— В воскресенье я отвезу их на дачу, — говорит она. — Так нам не нужно будет никого беспокоить. Я их закопаю. Не то что бы в них было что-то компрометирующее, конечно нет, — торопливо добавляет она. Ее переполняет чувство вины. Она ведь знает, что не собирается закапывать вместе с ними дневники и рисунки.

— Старая жестянка из-под печенья подойдет, — говорит Андрей. — Та, что с девушками на катке. Если мы заклеим края изолентой, рукописям какое-то время ничего не сделается.

— Можно закопать ее под компостной кучей.

— Неплохая мысль.

— Ее все равно пора раскидать по участку. — Она смотрит на него, нахмурив лоб.

— Все будет в порядке, Аннушка. Это простая предосторожность.

— Знаю.

И тут раздается звонок в дверь. Долгий, настойчивый: кто-то, не отрывая, держит палец на кнопке. Анна с Андреем переглядываются.

— Не открывай, — шепчет она.

— Не глупи, Аня.

Он идет в прихожую и открывает дверь. За ней стоит Хорек.

— Добрый вечер, — говорит Андрей.

Не отвечая на приветствие, Хорек постукивает по свернутым в трубку бумажкам.

— Мы собираемся подать ходатайство, — гундосит он, глядя не на Андрея, а в какую-то точку рядом с его головой.

— Ходатайство?

— В связи с тем, что из этой квартиры доносится посторонний шум в ночное время. Я распространю копии по всему дому с разрешения домоуправления.

— Позвольте мне прочитать, — говорит Андрей.

Ловким движением он вынимает бумаги из рук Хорька. Пролистывает пачку. В ней десять или двенадцать экземпляров, напечатанных на машинке. Верхние — оригиналы, нижние — копии.

Аня подошла ближе и тоже просматривает «ходатайство».

— У вас дома есть печатная машинка? — любезно интересуется она.

— Нет, я… — Он тут же умолкает, подозревая ловушку.

— Тогда вам напечатали их на работе? — спрашивает Анна. — У нас на работе этого не позволяют. Использование государственной собственности и труда госслужащих в личных целях в рабочее время строго запрещено. Похоже, у вас на службе все по-другому.

Малевич нервно шмыгает носом и дергается вперед, будто хочет выхватить бумаги обратно.

— О-о-чень интересно, — продолжает Анна. — Вы знаете, мне кто-то рассказывал, что всегда можно установить, на какой машинке был напечатан тот или иной документ.

— Отдайте! Это еще не окончательный вариант. Мне нужно внести дополнения… изменения… в текст.

— Конечно, я в этом уверена, — вежливо говорит Анна. — Но мы оставим себе один экземпляр, раз уж вы были так любезны, что принесли нам его показать.

Андрей берет из стопки верхний лист, передает его Анне, а остальные отдает Малевичу. Они закрывают дверь прямо перед его бледным и встревоженным лицом и возвращаются в гостиную.

— Ну ты даешь! — восхищается Андрей. — Как ты до этого додумалась?

— Не знаю. Я так разозлилась. В голове промелькнуло, что я должна его припугнуть, а сделать это можно было только одним способом — ну ты знаешь: клин клином вышибают. Все равно, это отвратительно! Посмотри на меня, у меня руки трясутся.

— Ты была великолепна.

— Гм. Я просто опустилась до его уровня, только и всего. Да и наплевать. Я не позволю ему нас запугивать. Если он добьется того, что Коле запретят играть на пианино, прицепится к чему-нибудь еще. Кончится тем, что мы станем бояться вздохнуть лишний раз. — Щеки у нее раскраснелись, глаза блестят. Она сцепила руки, чтобы унять дрожь. — Но мне теперь правда все равно. Мне плевать. Я на все пойду.

— Аннушка, — он берет ее за руки и легонько их встряхивает. — Все хорошо. Какое-то время он к нам не сунется.

— Ты прав, — кивает она возбужденно. — Небезопасно держать бумаги дома. И Коле тоже следует быть поосторожнее. А то он иногда такое выдает…

— Я уверен, что в школе ему и в голову не приходит болтать о чем не следует. Он же не дурак.

— Да, но они так безрассудны в этом возрасте. Дело ведь не только в том, о чем он болтает, дело в том, о чем он не говорит. Андрюша, ты действительно считаешь, что мальчик поправится?

— Да.

— Но ты не уверен.

— Конечно, нет, — раздраженно говорит он. — Как я могу быть уверен? Я врач, а не целитель. Я не могу чудом остановить деление раковых клеток. В том-то и беда с такими, как Волков. Он привык требовать невозможного, и ни у кого не хватает духу сказать ему, что при раке никто не может гарантировать выздоровление.

Анна кивает.

— У меня возникла идея. Я закопаю это так называемое ходатайство вместе с рукописями, а когда Малевич снова попытается нас травить, скажу ему, что схоронила документик в надежном месте. Это заставит его понервничать. Погоди минуту, я уверена, что жестянка лежит где-то в буфете. Если только я не оставила ее на даче… Нет, вот она.

Андрей берет ее у Анны.

— Она, наверное, старинная.

— Не знаю. Она была у нас всегда.

— Я бы сказал, прошлого века.

Андрей снимает крышку и внимательно рассматривает дно коробки.

— Надпись внутри на английском.

— Господи, да это еще и буржуйская жестянка из-под печенья. Вот и прекрасно, что мы собираемся ее закопать. Давай проверим, поместятся ли в нее рукописи.

Коробка большая и квадратная, но понятно, что все рукописи в нее не влезут. У отца целые кипы наполовину законченных стихов и рассказов, исчерканных правками. Анна утрамбовывает в жестянку сколько вошло, накрывает крышкой и заклеивает матерчатой изолентой. Андрей взвешивает в руке оставшуюся пачку.

— Я поспрашиваю в больнице, может, найду клеенку. Если в нее плотно завернуть, то будет нормально. Насколько ценны эти рукописи? И есть ли копии?

Анна опешила от его вопроса. Никто и никогда за все годы ее взросления не спрашивал, важны ли произведения ее отца. Это подразумевалось само собой, как то, что солнце всходит по утрам. Неважно, были они опубликованы, или нет: множество книг писалось «в стол». Она никогда не задавалась вопросом — ей это просто не приходило в голову, — действительно ли ее отец был хорошим писателем.

— Его дневник был хорош, — задумчиво продолжает Андрей.

— Тебе-то откуда знать? — резко бросает она.

— Как-то вечером мы сидели у костра, и он прочитал из него отрывок. Когда мы еще были в народном ополчении. Вроде ничего особенного, просто описание заброшенного хутора, но я не могу его забыть. Он умел заставить увидеть то, о чем пишет. В дневнике, наверное, было много замечательных зарисовок.