Книга Оливковое дерево, страница 103 – Люсинда Райли

– Значит, ты хочешь ребенка бесплатно, Им?

– Ой, Фред, заткнись! Ты такой засранец.

– Алекс, так что же здесь сегодня происходит? – спрашивает мать.

– Потерпи немножко – и увидишь.

– Ты могла бы сказать мне, Имми. Я одета далеко не для торжественного мероприятия, – мама указывает на джинсы, вьетнамки и белую блузку из марлевки.

– Алекс запретил мне под угрозой мучительной смерти. Мы планировали это, типа, целую вечность.

И я вдруг понимаю, что мы все можем снова использовать такие выражения, не вздрагивая.

– Я так счастлив, мам, правда, – шепчу я ей. – Это самая лучшая новость в моей жизни.

– Ты замечательный, Алекс. Спасибо тебе.

Потом мы снова обнимаемся – только мы двое. И я стараюсь убедить себя, будто то, что сегодня не произошло, на самом деле не важно.

– Итак, – объявляю я, когда беру себя в руки и мы добираемся до террасы, с которой доносится громкое «тс-с-с», – мама и папа, это подарок от всех ваших детей. С двадцатой годовщиной свадьбы!

Потом мы поднимаемся на террасу, где все кричат то же самое по-гречески и начинают смеяться и хлопать в ладоши. Взлетают пробки от шампанского, и я вижу, как родителей душат объятиями и поцелуями, и радость на лице матери, когда она видит Фабио и Сэди.

Конечно, я устроил это для нее. В безрадостные годы после того, как ей поставили диагноз, когда мы понятия не имели, сработает терапия или нет, я много раз об этом думал. Здесь, в Пандоре, живет так много ее воспоминаний, и, хотя некоторые из них далеко не счастливые, по крайней мере, они появились во дни до больничных коек и боли.

И сейчас я не могу уложить в голове, что все и правда закончилось.

Что она будет жить.

Так что на сегодня я постараюсь забыть другую страшную боль в сердце – ту, которая не вопрос жизни и смерти, однако, кажется такой. И праздновать – буквально – жизнь моей матери.

* * *

Вечер тянется, и звезды освещают маленький очаг веселящегося человечества. Звук бузуки возвращает меня к той ночи десять лет назад, и я надеюсь, что никакие подобные откровения не испортят сегодняшний праздник. Алексис снова призывает к тишине и предлагает тост. Я пью больше пива, чем следовало бы, в равной мере чтобы отпраздновать выздоровление матери и утопить собственные печали.

– Спасибо, дорогой Алекс, за организацию самого восхитительного и прекрасного сюрприза в моей жизни.

Мать разыскала меня и поднимается на цыпочки, чтобы обнять за плечи и поцеловать.

– Все хорошо, мам.

– Сегодняшний вечер не мог бы быть совершеннее, – говорит она с улыбкой.

– Мама, ты уверена, что абсолютно, на сто процентов здорова? Ты бы не стала лгать мне, правда? – спрашиваю я вновь, все еще с трудом веря в это.

– Ну, я-то могла бы, как ты знаешь, – улыбается она. – Но папа определенно не стал бы. Серьезно, Алекс, я чувствую себя чудесно, правда-правда. Наконец я могу снова жить дальше. Мне очень жаль, что последние три года я не была рядом с тобой так, как хотела. Но, кажется, у тебя все получилось и без меня. Я так горжусь тобой, дорогуша, правда.

– Спасибо, мама.

– О, Алекс, – мама оборачивается и машет рукой, – смотри-ка, кто приехал! Пошли поздороваемся.

Я тоже поворачиваюсь – и смотрю в восторге и изумлении на знакомое, любимое лицо, улыбающееся нам обоим, и сердце исполняет один из тех ужасных кувырков, что содержат элементы возбуждения и страха.

Но больше всего – любви.

– Хлоя! О господи. Как ты сюда попала? – спрашивает мама, когда мы оба добираемся до нее.

– Не спрашивай, Хелена. Мы прилетели из Парижа, – улыбается Хлоя, обнимая ее. – С юбилеем. Привет, Алекс, – говорит она, целуя меня в обе щеки. – Я же обещала, что не подведу тебя, правда?

– Правда, – отвечаю, не особенно слушая, что она говорит, потому что у нее за спиной стоит объект всех моих грез и кошмаров за последний год. – Прошу прощения.

– Конечно, – Хлоя понимающе подмигивает мне.

Я делаю несколько шагов туда, где она стоит в одиночестве, полускрытая в тени дома.

– Привет, – говорит она застенчиво и смущенно отводит прекрасные голубые глаза.

– Я не думал… я не… – Я нервно сглатываю, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, и настоятельно приказывая сержант-майору Мозгу немедленно отозвать их.

– Знаю, – она пожимает плечами. – Это было… – она смотрит куда угодно, только не на меня, – трудно.

– Я понимаю.

– Мне Хлоя помогла. Благодаря ей я выкарабкалась из… своего состояния. Она меня по-настоящему поддержала, Алекс, и, думаю, мы оба многим ей обязаны.

– Да?

– Да. Это она уговорила меня приехать сюда с ней. И… я рада, что приехала, – она протягивает мне тонкую бледную руку, и я сжимаю ее в своей. – Я скучала по тебе, Алекс. Очень-очень сильно.

– Я тоже скучал по тебе. Хуже, чем «очень-очень сильно», честно говоря. На самом деле я бы даже сказал «мучительно», или, скорее, «душераздирающе», «жизнеугрожающе»…

– Да уж, – смеется она. – Это больше в твоем стиле. Только ты правда считаешь, что мы можем быть вместе? Ведь в этом нет ничего страшного?

– Ну, это, конечно, отклонение от нормы, но, по крайней мере, у наших детей не будет по шесть пальцев на ногах. Просто я слишком увяз… – я нервно сглатываю, – в семантике. И мне очень жаль, что я не сказал тебе раньше.

– Мне тоже. Но теперь я понимаю почему.

Я обязан задать следующий вопрос до того, как мы вступим на эту ухабистую, опасную дорогу.

– Ты приехала, потому что готова попытаться еще раз? – Инстинктивно моя свободная рука, та, что не держит ее за руку, тянется отвести прядь роскошных тициановских волос от ее лица.

– Ну, я надеюсь на нечто большее, чем просто попытку.

– Это «да» на языке Виолы?

– Да. Но ты же понимаешь, почему мне нужно было время, чтобы все обдумать? Я была… – она сглатывает слезы, – опустошена.

– Знаю. И, конечно, понимаю. – Я придвигаюсь ближе к ней, потом обнимаю ее и прижимаю к себе. Она приникает ко мне. Потом я целую ее, и она отвечает на поцелуй, и меня охватывает желание немедленно заняться с ней вещами, совершенно неприемлемыми на празднике в честь двадцатой годовщины свадьбы моих родителей.

– Дамы и господа! – гремит с террасы голос Алексиса.

– Пошли, – я тяну Виолу за руку. – Нам следует быть там во время речи. И кстати, – добавляю я, когда веду ее через море людей, собравшихся вокруг, – моя мать совершенно здорова. Она полностью поправилась.

– О Алекс! Какая чудесная новость!