Онлайн книга «Три секунды до»
|
– Ты была в коме три недели. Я чувствую леденящий ужас, потому что даже не помню, чтобы мы говорили до этого. Последняя ясная точка – то, как я сижу в гостиной, пытаясь сделать укол. А потом сразу: «Ты была в коме три недели». Писк по левую сторону от меня ускоряется. Я оглядываюсь: больничная палата. Том сидит на кресле возле моей койки и выглядит не очень. Он похудел, и у него глубокие синяки под глазами. Когда я хрипло прошу воды и он подносит стакан к моему рту, то чувствую сильный запах сигарет. Я даже не могу нормально поднять голову, Тому приходится ее придерживать. Глотать невыносимо больно, а каждый вдох вызывает в легких пожар. От такой слабости и боли я впадаю в отчаяние и начинаю плакать. Я не понимаю, что происходит. И не могу ничего сказать – больно. – Эй малышка, – мягко говорит Том, присаживаясь на кровать и стирая слезы с моих щек, – не плачь, все хорошо. Ты поправишься. Худшее позади, все будет хорошо. Я пытаюсь успокоиться, и тут в палату кто-то заходит. Том оборачивается, встает на ноги. Я вижу отца и врача. Задерживаю на папе взгляд и думаю, неужели он всегда был таким седым? Мне становится стыдно и страшно. Я не помню, почему так себя чувствую, но знаю, что основания есть. Кардиомонитор отсчитывает мой пульс, и он становится все быстрее и быстрее. Его писк поглощает сознание. Отец что-то говорит, подходит ко мне, но я только сильнее пугаюсь. Губы врача двигаются, но в ушах стоит писк. Я проваливаюсь в небытие. * * * Я прихожу в себя в том же месте, но уже в одиночестве. Пытаюсь пошевелиться, но тело словно парализовано. Все болит. В горле, в глазах, носу, ушах… Три недели в коме, вспоминаю я. Нет, это какой-то бред. Я не верю, это неправда. В палату заходит врач в компании медсестры. Видит, что я в сознании, и говорит: – Белинда, понимаешь меня? Я пытаюсь ответить, но получается только хрип. – Не пытайся говорить, кивай. Я киваю. – Понимаешь, почему ты здесь? «Нет», – думаю я и мотаю головой. – У тебя была передозировка, потом кома. Ты лежала три недели на аппарате искусственной вентиляции легких, так что пока не сможешь говорить. Медсестра подходит ко мне и начинает что-то делать с рукой, я чувствую боль и понимаю, что внутри стоит игла. Катетер, через который она загоняет мне в вену несколько шприцов с жидкостью подряд. – Двигаться тоже пока не получится, нужно будет учить мышцы работать заново. – Параллельно он выписывает к себе в блокнот показатели с монитора. – Есть тоже будет тяжело, но это будем начинать уже сегодня. – Он зажимает ручку держателем и улыбается мне. Старый седой мужчина. Я уже видела его, но как будто бы только сейчас поняла, как он выглядит. – Из-за специфики твоего состояния, – говорит он, и я понимаю, что это про наркотики, – сильные обезболивающие тебе нельзя, так что придется потерпеть. Из горла вылетает стон боли и жалости к себе. Врач говорит: – Проведем осмотр и попробуешь поесть. Есть и правда очень тяжело. Кроме боли в глотке и нехватки сил, чтобы шевелить челюстью, есть еще желудок, который не хочет принимать пищу. Он словно слипся и пытается вытолкнуть еду обратно. Я съедаю сколько могу, и меня оставляют в покое. Следующие сутки проходят в агонии из-за неспособности сделать хоть что-то – заговорить или двинуться. Это невыносимо, и я постоянно плачу, виню себя за такое наплевательское отношение к жизни. Я не хочу умирать, боюсь умирать, и мне страшно навсегда остаться такой. Я нарушаю наставления врача о покое и пытаюсь делать все, чтобы перестать быть овощем и снова стать человеком. Врачи и медсестры ругаются, но остановить меня не могут и в итоге действуют по ситуации. Отец и Том по очереди навещают меня, и через боль я пытаюсь разговаривать с ними. Том приходит в тот день, когда я, тихо и недолго, но могу говорить. Он садится напротив меня, молчит, и я вижу, что ему плохо. В этом виновата я, и понимать это – ужасно. – Ты не в тюрьме, – хриплю я. Том смотрит на меня, отвечает: – Смотря что ты имеешь в виду под тюрьмой. – Скифф… – шепчу я, из последних сил поднимаясь в кровати, – ты его… – Это было месяц назад, – прерывает Том. Да, было. Да, месяц прошел, но для меня это было мгновение, и я переживаю. – Он жив? – спрашиваю. Том удерживается от того, чтобы закатить глаза. – Да. – С ним все нормально? – Да. Я обдумываю вопрос, говорю: – Тебе ничего не угрожает? – Нет, – не меняется Том в лице. Я не знаю, соврал он или сказал правду, но успокаиваюсь. Не успеваем мы начать другую тему, как в палату заходит отец. Они с Томом смотрят друг на друга, метают взглядом молнии, и я понимаю: что-то не так. Ничего не сказав, Том выходит из палаты, оставив нас наедине. И я понимаю, почему мне было так плохо при виде папы. Он все узнал. Как бы я ни хотела скрыть от него, что торчу, как бы ни пыталась справиться, у меня не вышло. И теперь мне настолько стыдно, что хочется впасть обратно в кому. – Привет, пап, – хрипло говорю. – Привет, – ласково отвечает он. – Как ты? – Лучше, – выдавливаю. – Слава богу. Я хочу сказать: «Бог тут ни при чем», – но это слишком сложно. Отец выглядит очень мягким и каким-то раздавленным. Почувствовав вину, я говорю: – Прости меня. – Я тебя не виню, – садится на кровать, – ты не виновата, милая. Я на тебя не злюсь и счастлив, что ты жива. Конечно, я жива, черт возьми, почему я должна быть мертва? – Спасибо, – шепчу. – Но ты должна поправиться. Я киваю. – Пройти реабилитацию. Не в Огайо, – уточняет он, увидев мое лицо. – В нормальном месте. Это обязательно нужно сделать, ты не справишься сама, наркомания – это болезнь. Я сглатываю. Понимаю, что хочу жить и не хочу возвращаться к наркотикам, но реабилитация… – Пообещай мне, что сделаешь это, – отец сводит брови, – ты должна пообещать сделать все возможное. Я понимаю, что, по сути, папа бессилен, но ему надо думать, что все под контролем. Справляясь с паникой, я принимаю решение: – Хорошо. Я сделаю. Он улыбается уголками губ. Начинает рассказывать про рехаб в Майями, самый лучший и самый дорогой во всей стране. Я мысленно благодарю его за подаренную возможность, хоть мне и страшно туда ехать. Нет, я больше не хочу сидеть на наркотиках, и надо принять эту помощь. |