Книга Потерянная рукопись Глинки, страница 72 – Людмила Горелик

Хозяева о чем-то шумно переговаривались на своем языке, подходили новые люди – нарядно, ярко одетые: мужчины с гитарами, женщины в монистах, в шалях. Разговаривая, жестикулировали, размахивали руками… и наконец от толпы отделились трое молодых мужчин с гитарами. Большая группа цыган стала рядом. Выдвинувшаяся из этой группы девушка запела.

Слова были непонятны, но голос был чудесный – чистый и одновременно как бы немного приглушенный, так требовала мелодия. Да ведь они и приехали за мелодией! Глинка тотчас начал записывать ноты. Юля и ее отец слушали, погружаясь в музыку. Песня была грустная, но не заунывная. Голос девушки тосковал, но не жаловался. Голос сам приглушал свою тоску, льющуюся из души. Время от времени солистку поддерживал хор – когда вступала группа, коллективная печаль мощно рвалась в небо, продиралась сквозь ветки окружающих поляну берез. Тонкие ветки трепетали, становясь частью пения. Женщины взмахивали шалями, как яркими крыльями, мужчины притоптывали ногой, иногда делали какие-то коленца. Глинка вспомнил Кастилию, Андалузию… Нет, не то, совсем не похоже. Здесь больше печали, а страсть… страсть сдерживается изнутри.

И еще что-то непривычное было в этом представлении. Глинка не сразу определил, дал название: необыкновенная внутренняя свобода. Лучше сказать, вольность пронизывала мелодию. Она была вольна выражать себя и по своей воле сдерживала свою тоску, просьбу, жалобу – сама, настолько, насколько хотела.

Потом были другие песни, даже веселые попадались. Порой исполнители делали несколько танцевальных движений – взлетали шали, звенели мониста, топали каблуки о траву. Та первая девушка солировала часто. Она и пела, и танцевала. Поводила плечами, воздевала к небу тонкие руки – широкие рукава откидывались, многослойные юбки, закручиваясь, открывали щиколотку… Девушка щелкала над головой пальцами, и другие девушки откликались, пускались в пляс, будто стайка нездешних ярких птиц слетала с берез.

Приезжие гости слушали внимательно и с интересом, но воспринимали по-разному. Для Стунеева и его дочери это было красивое, хотя и несколько пестрое зрелище.

Юля проникалась печалью мелодии, сочувственно печалилась вместе с ней и оживлялась, когда музыка становилась веселой. Ей нравились красивые и яркие, сдержанно-страстные танцы цыган.

Дмитрий Алексеевич тоже наслаждался танцами и пением – не становясь соучастником, как дочь, но удивляясь своеобразию и новизне этой музыки.

Глинка же слушал и умом, и сердцем. Он проникался оттенками звуков и улавливал их своеобразие – да, близко к венгерскому, к испанскому напеву, но другое, другое. Его порой удивляла неожиданно прорывающаяся глубина дикой мелодии.

Хор окончил выступление, к слушателям подошел Шандор. Стунеев и Глинка, не сговариваясь, отдали ему почти все имеющееся в кошельках.

– А нельзя ли поговорить с солисткой? – спросил Глинка.