Книга Дом без воспоминаний, страница 119 – Донато Карризи

Марко закончил говорить по телефону и теперь подобрал веточку и что-то рисовал в пыли, напевая.

– Пора возвращаться во Флоренцию, – сказал Джербер владелице конюшни; бросив взгляд на сына, он заметил, что свет изменился, солнце в это сентябрьское воскресенье стало клониться к закату.

– Буду ждать вас на следующей неделе, – кивнула женщина.

– Через две недели, – уточнил Джербер.

– Можете даже переночевать у меня или остановиться на пару дней, есть свободная комната с туалетом: муж устроил ее для наших детей, чтобы наезжали к нам с внуками. Но они не любят сюда возвращаться. Так что с тех пор, как муж умер, я подумываю, не устроить ли здесь гостевой дом, но все откладываю… По правде говоря, у меня нет желания пускать в дом посторонних, но вы – другое дело.

Психолог улыбнулся:

– Спасибо за приглашение, мы им обязательно воспользуемся.

– Вот и славно, – обрадовалась старая лошадница.

Джербер сделал последний глоток воды из стакана и встал из-за стола: надо сказать Марко, чтобы собирался. Подходя к сыну, слышал, как тот напевает. Издалека рассмотрел, что мальчик концом веточки нарисовал в пыли человечков. Ребенка, женщину и двух мужчин. Наверное, его и Луку. «По крайней мере, я все еще вхожу в семью», – утешил себя Пьетро. За пару шагов до Марко расслышал, что тот произносит нараспев одно-единственное слово.

– Мамаи… мамаи… мамаи… – повторял ребенок, четко выговаривая каждую букву.

Джербер застыл как вкопанный. Так Николин звал свою мать во сне. Это случилось во время их последнего сеанса, когда он попытался вступить с мальчиком в контакт в затерянной комнате, последовав совету синьора З. и дав ребенку валиум в надежде, что тот заговорит во сне.

Джербер схватил Марко за плечи и развернул к себе.

– Где ты услышал это слово? – спросил требовательно, даже чересчур сурово.

Мальчик отпрянул в страхе. Уставился на отца, пытаясь понять, в чем он провинился.

Не время для нежностей и хороших манер: Джербера ужасала сама мысль о том, что сказочник мог причинить вред его сыну, забраться к нему в голову без спроса и вложить туда какие-то враждебные чувства, чтобы еще больнее уязвить психолога.

– Отвечай, – настаивал он. – Где ты его услышал?

Малыш вытаращил глазенки, которые уже наполнялись слезами. Поднял руку, указал пальцем:

– Оно написано на стене, за конюшней…

Джербер обернулся туда, куда указывал Марко.

– Ладно, хорошо, – сказал он, успокаиваясь и гладя малыша по головке. – Я сейчас.

Чувствуя, как сильно бьется сердце, но с облегчением осознавая, что Марко не причинили вреда, он обошел строение с черепичной крышей и деревянными перекрытиями, где содержались лошади. Как и говорил сын, на задней стене просторной конюшни, именно там, где, как недавно поведала лошадница, она, сама не зная почему, часто оказывалась, красовалась крупная надпись печатными буквами. Ее нацарапали на камне; действительно, Джербер заметил в траве у себя под ногами что-то вроде сильно затупившегося шила. Буквы процарапывались раз за разом, неоднократно, чтобы начертать одно-единственное слово.

Мамаи.

Джербер сразу подумал, что Николин произнес его в кабинете на мансарде, когда они там были одни. И тогда говорил ребенок из Албании, не двенадцатилетний мальчик, похищенный орком двадцать два года назад.

Откуда же сказочник узнал это слово?