Книга Сиделка, страница 110 – Джой Филдинг

«И ты думаешь, я останусь с тобой после того, что ты натворила? – услышала я голос мужа, который ворвался в мои кошмары и заставил проснуться. – Я ухожу и забираю детей. Ты их больше не увидишь».

– Что? – заорала я и села в постели, пытаясь отыскать глаза Харрисона в темноте.

– Все хорошо, – шепнул он, вдруг наклонившись надо мной. – Тебе снился дурной сон. Дыши глубже. Постарайся успокоиться. А то своими криками детей разбудишь.

– Я спала?

– Похоже, кошмар был тот еще.

– Я кричала?

– Скорее, визжала. Кто такой Роджер?

– Что?

– Ты все время кричала: «Берегись Роджера!»

Черт!

– Я не знаю никого по имени Роджер, – ответила я мужу.

Не совсем и соврала. Мужчины, которого я знала как Роджера, не существовало.

– Постарайся уснуть, – попросил Харрисон, укладывая меня обратно.

Я почувствовала, как подушка прогнулась под головой, но поняла, что не усну. Разве можно спать, если подсознание готово предать меня, стоит чуть-чуть утратить бдительность?

И я продолжала лежать в объятиях мужа, которому так глупо изменила, стараясь думать о других вещах: о детях, о работе, о встречах, назначенных на предстоящую неделю.

Но, как я ни старалась, мысли все равно непрестанно возвращались к сегодняшней вечеринке, к заговорщицкой улыбке Элиз, когда она представляла своего сына, к совету ее сына не вмешиваться в планы матери, в чем бы они ни состояли, к неосторожному решению Трейси броситься навстречу беде, снова встретившись с Эндрю.

Я даже не могла рассказать сестре о причинах, по которым так резко выступила против ее свидания с ним. Если она не в силах осознать, что глупо встречаться с сыном явной хищницы, разве можно довериться Трейси, рассказав о своем романе? И дело было не в том, что я не верила в способность Трейси хранить тайну (хотя, по правде говоря, совершенно не верила). И не в том, что сестра по своей воле предаст меня. Скорее, она просто случайно проговорится. Трейси не отличалась осторожностью и осмотрительностью. Она часто сначала говорила, а потом думала, и я не могла рисковать.

Элиз все понимала и использовала это, как всегда, к собственной выгоде. Разделять и властвовать – вот каков был ее изначальный план. Теперь, с помощью сына, она собиралась пойти еще дальше. Угрожая связью с моей сестрой, Роджер, как я по-прежнему мысленно его называла, гарантировал мое молчание, мою уступчивость. Разве можно обсуждать с Трейси хоть что-то, если я не уверена, что она не расскажет об этом Роджеру?

Но, если уж совсем честно, дело было не только в этом. Признаться Трейси в измене означало бы показать, что я могу быть такой же неосторожной, как и она. Более того: моя сестра не состояла ни с кем в отношениях, у нее не было детей, она не считала себя более приземленной, сознательной и ответственной.

Как я стала такой легковерной, доверчивой, порочной?

И кто я такая, чтобы указывать Трейси, что ей делать?

Да, моя жизнь превратилась в бурлящий мутный хаос, но одно теперь было совершенно точно: разгребать его мне предстояло в одиночку.

Знаменитый поэт однажды назвал апрель «самым жестоким месяцем»^[1]. Насколько я помню из университетского курса английской литературы, его сочли жестоким, потому что, в отличие от зимы, которая «сохраняет в нас тепло, укрывая снегами забвения», апрельское таяние не только обнажает скрытый под снегом тлен – оно пробуждает надежду на обновление, на изменение, на более светлые дни…