Онлайн книга «Мю Цефея. Шторм и штиль»
|
Фонари над улицей давно погасли. На проспекте пыхтит ранний трамвай. Нежно-розовый свет подкрашивает грязные крыши, пробивается сквозь трубы паровых коммуникаций. Снег на крышах искрится, словно темный бархат под прожектором. Силуэты радиоантенн на крышах плавятся и подрагивают. Розовый свет переходит в желтый, желтый переходит в оранжевый. Серые стены домов тонут в огненном зареве. Птицы поют, а воздух свежий и сладкий, как березовый сок. Это лучшее, что я видел в своей жизни. Но если я когда-нибудь встречу владельца Машины или хотя бы почтальона Ириску — а я хорошо научился ждать, — я убью их. Лютые (Виталий Придатко) 1 Вон на стене дагеротипия. Не знаю уж, почему на флоте не приживаются новомодные фотографии, однако их и впрямь никто не держит на виду. Примета, что ли, такая? Все не успеваю спросить — да и нужно ли? На снимке мы, все шестеро, лыбимся, как дурные, и смотрим куда-то вверх. Позже я расскажу, что там видно было-то смешного… времени-то хватит, да? Вот и я так думаю. Шестеро. Валька, старший, даже расправил как-то вечную прорезь между мохнатыми бровями, и — чудная вещь! — оказалось, что глаза-то у здоровяка совершенно детские, чистые, обаятельно изумленные. Талек, тот, как и всегда: чистое личико, ухи врастопырку, ямочка на щеке и широко распахнутые глаза бешеной, накурившейся опия крысы. Яд благородного безумия, а то. Котька — он Котька и есть: белый весь, особенно волосы и брови, голый по пояс, потому как душно ему. Чуть подвсплыл, бедолага. А дальше — это я. Да говорю! Сам бы не поверил. Хотя — годы и не то делают, а тут, на срезе событий, сами понимаете, как время движется. Летит… нет, не летит. Плывет, собака. Плывет. На дагеротипии мы все куда симпатичнее, чем тут, в жизни. Даже я. * * * Влад отодвинул рукопись и наклонил голову, присматриваясь к обшарпанным краям верхних листов. Струя стылого воздуха из вентиляции нехотя ворошила их, пряча от глаз имя автора. — Ловко, — нехотя признал Влад и снял очки. Уставился в окно, даже сквозь занавески переливавшееся цветными сполохами. Цыкнул больным с утра зубом и набулькал из графина в стакан. — Но разве эта… дымовая завеса — самое важное наше задание? — Кое-кому, — лениво заявила Тамара, — настрого запретили с утра пить. Влад дернул плечом: мало ли чего кому запретили — и ахнул стакан махом. Зажмурился, засопел сердито, пережидая пожар в глотке. Так и не научился пить, подумал про себя, почти не зло. Так и не научился… салабон. Лимончику бы, да где те лимончики. От кабинетной работы воротило с души, а больные косточки пальцев левой руки жгло огнем. Тамара приподнялась на локте со змеиной грацией, смотрела неторопливым змеиным взглядом, сужая зрачки почти незаметно, потом медленно высунула кончик языка. Темная, недобрая. Родная. — Дак-ть, ночь уже почти, — зачем-то поспешил влезть Тихонов. Суетливо засмеялся, голосом пересушенного жизнью юнца, с подвизгом и истерическим вызовом. Даже голос у парня оказался — за волосы и лицом о столешницу, тоскливо подумал Влад. Отвратность. Поддержка в подобном исполнении и та казалась противной, несмотря на остроумие. Ночь… Вслух сказал иначе: — Сделано с умом и чувством, согласен. Но не избыточное ли значение придаем этим… временным эффектам? Не хватим ли через край с объемом потребного труда? Согласитесь, самое большее — год, и уже немногие вспомнят, как выглядело это… — Влад сдержал смешок, — «полярное сияние». Немногие вспомнят, еще меньше будет тех, кто поверит вспомнившим. Спишется на привычные байки, стремление приврать, приукрасить, какие-то… — неопределенное движение пальцев, — болезни душевные. На худой конец, всегда можно обвинить лучистые удары, верно? Сам Гарин… |