Книга Мю Цефея. Переломный момент, страница 100 – Александра Сергеевна Давыдова, Анна Бурденко, Максим Михайлович Тихомиров, и др.

Утром осоловелый старик выбирался из обувной коробки, тер глаза и вылизывал брусчатку.

Бывало, шарил вокруг и попадал на газетенку в струпьях нечистот, но никогда ее не читал — лишь обнюхивал, морща нос с белесыми шрамами, словно его хотели отгрызть или когтями вырвать. Бумага на ветру скрипела и ломалась, старик мычал, взбивая седую паклю, и долговязый фонарь бросал на его лицо тень.

День привычно заносил кнут.

Старик, кряхтя и покачиваясь, как был на коленях, так и кланялся и всё припадал к земле, а вокруг сновали ботинки, сапоги, сандалии, шипели порой колеса. Когда солнце упиралось в плечо, в дряблую кожу (тот носил пиджак в клетку на голом теле, явно чужой и не по размеру, с оторванным левым рукавом), он вскакивал, дергая кадыком, а вытянутые из подкладки нити плясали в пыльном воздухе.

Убогий дышал запоем.

Закатывались глаза, в нёбо упирался шершавый язык, впалая грудь — ходуном. Старика на миг отпускало: городские стены крошились, подтаивали, отступали. Зайчики стекались с высоток в ослепительную тропу — прямо посреди переулка! — да такую щедрую теплом и чистую, что старик исступленно бил в ладоши, поводя плечами, и от этого весь уличный шум сминался, как на пожеванной кассете.

Не менялись только люди.

Но старик знал, как это исправить: он высовывал язык и как лопатой по прохожему — от души. Тот охал и отшатывался. Знал старик, что помело его должно быть в бороздах, вострое, обкатанное, грязное, как побирушка.

Только такой язык может сказать правду, а остальные не могут.

Наконец, старика хлестал кнут, вполсилы, чтобы колом не стоял.

— А ты помнишь?.. — ковылял он к полной даме, опаздывавшей на работу.

Волосы ее и ногти окрашены липким огнем, глазенки прятались за очками, болтался на груди крестик. Она дышала тяжело, и тяжело несла свое тулово, и с тяжестью запускала ядром мысль куда-то в летнюю погоду, но та все равно булькала в болото.

— Помнишь, ты?! — Старик разоблачающе потряс пальцем, женщина вздрогнула. — Как золотило воды Днепра, как честный люд Христа славил, помнишь эти простые лица с бородами, усами, с искренностью?..

Палящее левый берег солнце вынырнуло из его глаз, взвихрил волосы тот самый ветер, впитавший с тел христиан благочестие и пепел капищ. Женщина дернула под арку, а старик кричал ей вослед про величие князя, про пение леса, про богоугодную смерть волхвов.

Потом он затих; пытливые глаза разглядывали ту грузную фигуру и одновременно смотрели внутрь. Дамочка не помнила, ей и не надо было помнить, а надо было работать. Это обстоятельство загнало в избитое сердце гвоздь — по самую шляпку.

Тогда старик привязался к парню, высунувшемуся из машины. Подлец, герметичный владелец грязных тайн, ему нужно в шиномонтаж, а еще урвать кусок, смыться на острова, лелеять свое тело и не бередить душу.

— Гуляй, дед, — предупредил парень, цепь на его шее ожгла больные глаза: старик едва прилип к дверце, как тут же отшатнулся. Конь блеснул коваными дисками, вздыбил матовую шерсть и, натягивая узду, захрипел.

Старик театрально развел руки и выпучил глаза.

— Ты глянь! — заорал он. — Это французская пехота вступает в опустошенную Москву! Зеленые мундиры врагов заполонили первопрестольную — ты видишь радостные лица? Ты слышишь пафосные речи? Обвисли красные помпоны на шляпах вольтижеров, поникли кивера, суконные панталоны не греют, и кожа — только задень штык! — сдирается по русской зиме…