Книга Мю Цефея. Только для взрослых, страница 22 – Александра Давыдова, Ринат Газизов, Яков Будницкий, и др.

Каждый в той семье имел двойную тень. При мне кто-то перепрыгнул задом через пень, а староста распознал во мне говор столичного жителя — я прикидывался пилигримом, следующим из Святой Земли, — и это его насторожило, хотя в том была и некая ирония. Тамошний староста тоже отличался волосатыми ушами, ими можно было цепляться за ели, но то к делу не относится.

Убить коллективного оборотня можно только вторжением.

Invasio ad penetrare.

А вторжение — это любовь.

Когда я вторгался в дитя ночи, мы во многом были на равных. Несмотря на то что моя кровь бурлила от страсти и возвышала меня, а он был холоден и жалок, повержен. Я проталкивал свою любовь, я закрывал глаза и видел холодную пустошь на месте крепости и лишь несколько теплых сгустков — то были чудовища, нелюди, пороки, нашедшие земное воплощение. Моя догадка — моя амурная подзорная труба — вела к ним. Рожденный с трагическим изъяном, этой фатальной тягой к тварям определенного сорта — я не мог ошибаться. Мир был почти обесчудовищен, и каждая тварь для меня являлась магнитным полюсом, знаком звезд, утраченным граалем!..

Теперь же все мое тело стало вторжением в область извращенного дикого.

Десятки деревенских жителей выворачивались из людских тел, обращаясь в единый гигантский организм. Я тонул в людском субстрате! Глаз к глазу, печень к печени, кость к кости — и лишь я был смертельным инвазивом, и чужое тело отторгало меня изо всех сил. Меня лишили воздуха. Меня облепили смрадные внутренности. Мою личную память приобщали к памяти общей — событиям глубокой старины, когда оборотничество было частью выживания. Я чувствовал счастье, ибо никогда после материнского чрева не был близок к нутру порождающему, нутру переваривающему, к хребту, ребрам и легким. Я никогда не был так близок с людьми! Меня никогда так не любили, никогда так не стремились поглотить, растворить, воспринять!..

Хочешь выжить среди пустоши, полной диких животных, объединись в хищное племя! Теснее, еще теснее! Общая гортань, единый скелет, одно на всех дыханье! Эмблема деревни — разъятый пес, а точнее, волк — становится правдой, сутью.

В эту суть я воткнулся сталью его величества. Моя личность в общей копилке не уживется! Моя служба беспорочна, грани ее слепят. Солнце его величества! Скипетр, о, имперский скипетр!..

Я слышал, как далеко-далеко от ушей, залитых кровью, и невидящих глаз, в желчи и сукровице, там снаружи оборотень зашелся предсмертным воем — и взорвался. Я, выпадыш из страшной утробы, был пронзен его предсмертным эхо…

Когда Жак протрет мои глаза, я увижу последствия своего геройства.

Всю деревню будто пропустили через мясорубку, и только огромные следы на размокшей от грязи дороге напомнят о том, кем мы были.

От недостатка воздуха перед глазами у меня мелькали пятна. Одно из них всё увеличивалось в размере, напоминая стрекозу. Трава вокруг меня льнула к земле. Внезапно поднялся ураган, взъерошил мне волосы. Жак что-то кричал в сторону, а на стену предвечернего леса, мертвого, плоского, как крашеный задник театральной постановки, бросали отсветы невидимые мне огни; они собирались осьминожьими щупальцами или русалочьими хвостами сирен, сирен, сирин, силин…

Я вновь лишился чувств.

— Вот и славно, от так от, — бормотал Везалий.

— Где я?